Родина живущих здесь.

Это самое место,которое ты называешь изгнанием, является родиной живущих здесь.

Боэций.

Опальный писатель.

МЕНЯ пригласили в Кострому на чтения, посвященные памяти Игоря Александровича Дедкова.

Этот город знаком мне с давних пор. Когда-то наша большая семья жила в райцентре в полусотне километров от Костромы. Отец, выходец из кинешемских крестьян-старообрядцев, служил в то время редактором местной газеты, а "для души" занимался историей старообрядчества, отыскивал следы распыленных по всему свету земляков, добивался доступа к засекреченным архивам, выписывал редкие книги из Ленинки и Публички. Он работал над диссертацией, писал очерки остарине - быте и верованиях крестьян. Часть этих очерков удавалось напечатать в костромской областной газете.

Хорошо помню, как отец, возвращаясь из очередной поездки в Кострому, с радостным недоумением рассказывал о молодом сотруднике этой газеты, выпускнике журфака МГУ Игоре Дедкове, который не только с искренним интересом его, отца, выслушивал, но и брал под опеку и доводил его странноватое, совсем не модное в ту пору "инакомыслие" до газетной полосы.

Надо знать, чем была областная партийная газета: это вам не зараженная столичным либерализмом "Правда", это - "Северная правда", задубевшая настолько, что не таяла ни в какую оттепель. Надо было видеть инвалида Отечественной и коммуниста со стажем, заявлявшегося с палочкой к молодому бесправному журналисту и выкладывавшего ему на стол нечто ностальгическое о староверах...

Дедков годился моему отцу в сыновья. В ту пору мы не подозревали, что он, москвич, попал в Кострому "добровольно-принудительно" - фактически был выслан из столицы под присмотр местных властей за то, что, будучи студентом, комсомольским вожаком, слишком поверил в социализм с человеческим лицом.

А спустя годы уже я, студент Литературного института, приезжал в Кострому к Дедкову - к тому времени известному литературному критику, инакомыслие которого только украшало его репутацию - за нелицеприятным отзывом, напутствием, духовной поддержкой. Мне повезло, судьба свела меня в ту пору с двумя талантливейшими опальными писателями из поколения "шестидесятников" - доставшимся мне "по наследству" Игорем Дедковым и наставником по Литинституту Андреем Битовым. Их примеры нравственного самостояния помогали выжить. Время было холодное, расхищенное, беспутное - такое, что тошнило и хотелось выть...

Известность Дедкова, конечно же, не давала ему в ту пору ни тиражей, ни официальных почестей, ни житейских благ. В своей тесной, книгами заваленной костромской квартирке он советовал мне поменьше думать о том, что делается "на улице", и выстраивать с помощью воображения собственный мир: "Открываешь дверь - а там каменная мостовая, цокот копыт, газовые фонари: другая эпоха, другой город..." Призывал к терпению. Терпеть - докуда? И есть ли чего ждать?..

Сейчас я понимаю, что сам он так, как советовал по милосердию своему, не жил ни минуты.

Есть разные способы откликаться на не устраивающую вас реальность. Можно отгородиться от докучного мира глухим забором - денег ли, высокой ли должности, а то и просто сознанием собственной избранности - и на этом выгороженном пятачке, в этой всамделишной или воображаемой крепости решить, что вам нет никакого дела до происходящего снаружи, что вы лично не имеете к этому никакого отношения. Так возникает горько осмеянная Дедковым схема жизни, "где, почти по Брехту, нищие нищенствуют, гулящие гуляют, воры воруют, ораторы ораторствуют, торгаши торгашествуют, бесстыдные бесстыдствуют, демократы донашивают демократические одежды, сталинисты перелицовывают старые кителя, а бедствующие бедствуют..." Другой путь - биться головой об стену, пока не размозжишь голову или, что бывает куда реже, не пробьешь в стене дыру. Но и при удаче результат непредсказуем: там, за стеной - рай ли ждет? Есть и еще возможность. Не паниковать, но и не смиряться. Глядеть правде в лицо и всякий раз делать сознательный выбор, за который найдешь мужество ответить завтра перед собой, людьми и Создателем.

Людей, идущих этим путем, немного, в народе их исстари зовут праведниками. В жизни других, более слабых, большинства, они - как путеводные маяки. Таким человеком и был Игорь Дедков.

Неподвижность бедности.

НО Я НАЧАЛ с Костромы. В последней, уже после смерти автора вышедшей книге "Любить? Ненавидеть? Что еще?.." Дедков описывает свое прибытие в мае 1958 года в город, где суждено ему было прожить три десятка лет ("приехал в Кострому работать. Позже понял, что приехал жить", - просто скажет он об этом много лет спустя). Не без робости берусь я цитировать это длинное, но совсем не скучное, яркое описание. Хочется, чтобы читатель не пропустил его, вгляделся внарисованную Дедковым картину повнимательнее. Слишком уж много говорит она и об авторе, и о русской провинции, да и о каждом из нас.

"Там, куда я забрел, сойдя с пристани и долго гуляя-плутая в заволжских улочках, переулках и тупиках, улица внезапно раздвинулась по-деревенски, образуя большую зеленую поляну, всю - в солнце. И дома обступали ее то ли деревенские, то ли дачные, полузакрытые белорозовыми и сиреневыми облаками дружного майского цветения, посверкивая из-за заборов чистыми стеклами веранд, слепя свежим жестяным скатом одной из крыш. У калиток, на скамеечках - цветные платья, сарафаны, белые рубашки мужчин, строгие старушечьи платки, и невидимый мне гармонист в спазме светлой печали выводящий: "На сопках маньчжурских воины спят..." Захмелевшие веселые парни полулежали на траве, сбившись в кружок, хохоча и дурачась; отброшенная пустая бутылка скатывалась в придорожные молодые лопухи. Догорал костер из прошлогодней листвы, и легкий дымок голубовато слоился в мареве жаркого полдня. Дети играли в круговую лапту, и ловкая девчонка, высоко подпрыгивая, увертывалась от азартно пущенного мяча. Чувство, вдруг охватившее меня, было неожиданным, но знакомым. Когда оно подступает, сердце сжимается, как от любви и жалости к близкому и родному человеку... Я пересекал ту поляну стеснительно, опасаясь как-то стронуть ее домашность, снова и снова ощущая себя чужим в этом городе и с неловкостью неся среди незнакомых, чужих лиц свое, тоже незнакомое им чужое, заезжее лицо...".

Именно этот отрывок я зачитал в своем выступлении в Костроме. И добавил, что в нашей литературе последних десятилетий, в лучших ее образцах в общем-то народолюбивой и совестливой, я не знаю примеров более чистого и совестливого отношения к своему народу и своей стране.

Столичных литераторов на чтения съехалось немало, но главными, конечно, были сами костромичи, битком набившиеся в читальный зал областной библиотеки - старые и молодые. Видно было, что для всех этих разных людей Игорь Дедков остается прежде всего примером человека (гражданина, семьянина, учителя - каждый добавлял к идеальному образу свою краску), и значение этого примера с годами не убывает, но приобретает все большую значимость.

В чем же эти значение и сила? В чем тайна человека, в наше эгоистичное и жестокое время не разобщающего, но сплачивающего людей, врачующего их души? Над этими вопросами я продолжал думать и по дороге с заседания в гостиницу.

Пустынная улица. В торговых рядах - скучающие лавочники с однообразным и скудным набором импортной дешевки. Очередей, правда, нет, да и вообще покупателей почти не видать. Чуть не половина магазинных дверей наглухо забиты, и кажется, закрой остальные - урона не будет. Страна уже пережила торговый бум - единственное из наших экономических "чудес".

Ветреная набережная Волги. Задом к бескрайней воде Ленин на огромном, массивнейшем постаменте, достойном крейсера "Аврора". А чуть далее, лицом, наоборот, к реке - высокое изваяние Ивана Сусанина, вставшее тут уже на моей памяти. При взгляде на него всякий раз вспоминаются мне слова Достоевского из "Дневника писателя" о том, что в Костроме "бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли; а в кабак приняли!" Опыт учтен: нового Сусанина сделали из камня.

А дальше, за площадью - грудами поваленные деревья, упавшие заборы, покосившиеся хижины с оголенными крышами и оконными проемами, заткнутыми ветхим тряпьем.

- У вас что, ураган прошел? - спросил дежурную в гостинице, из окон которой открывалось зрелище разрухи.

- Нет, не было. Все само падает.

И тут я вспомнил слова, которыми подытоживал Дедков описание той давней весенней костромской идиллии: "И, может быть, как нечто само собой разумеющееся я опустил самую обыденную черту открывшегося мне мира: его бедность. Неподвижность бедности".

Это нам, современникам своей судьбы, всякий раз кажется, что у нас все на пределе, еще чуть-чуть - и крышка, а все, оказывается, было давным-давно: "пьянство, разбой, пьяные дети, пьяные матери, цинизм, нищета, бесчестность, безбожие. Соображают иные, серьезные, но несколько торопливые люди, и соображают по фактам, что если продолжится такой "кутеж" еще хоть только на десять лет, то и представить нельзя последствий, хотя бы только с экономической точки зрения". Тоже из Достоевского, больше ста (где-то столетие с четвертью) лет назад написано. А ничего, за те десять лет не скончались, и за другие десять, и за следующие, и так дальше, и теперь еще живем.

Как тут не радоваться?

На костромском автовокзале прочел я замечательный документ, который полезно бы размножить в десятках миллионов экземпляров и вручить каждому жителю России в качестве пособия по выживанию.

"Передвигаясь небольшими шагами, не поднимайте высоко ступни, а двигайтесь, как на лыжах, выбирая себе путь среди ног других пассажиров".

И еще:

"Если тело и ноги снаружи, а защемлена верхняя часть тела или руки, то рукой или руками, которые защемлены, ухватитесь за створки, поручень, за пассажира в салоне (потом извинитесь) и держитесь так, чтобы не соскользнуть вниз".

Документ называется "Инструкция пассажира автобуса". (Орфография и пунктуация подлинника сохранены.).

Больше всего тронуло меня это "потом извинитесь" в скобочках. В самом деле, жизнь так "защемляет", что и извиняться, и каяться, и вообще думать предполагается когда-нибудь в неблизком будущем. А что: мы только-только грехи дедов и прадедов замаливаем, докаиваемся за них; вот и за нас, Бог даст, внуки с правнуками помолятся, а пока - вперед, в новое Никуда!

Только будьте осторожны, если у вас силенок маловато. Желательно скользить в стороне от чужих ступней, чтоб не растоптали ненароком...

Ерничать на эти темы можно до бесконечности, чем многие пишущие нынче и занимаются. Но вот живут в Костроме мои близкие - и я в этот раз не навестил их, что-то оробел. Будто я, живя в другом городе, уже одним этим перед ними виноват, будто у нас в Москве все по-другому. Показалось, что застать человека в таком месте в сегодняшнем состоянии - почти что унизить или оскорбить его. Словно я обидчик, а они обиженные, и лучше уж нам не встречаться...

Жуткая мысль. Так, наверное, чувствуют себя совестливые иностранцы, когда едут в Россию.

А ведь Кострома на самом-то деле - славный, красивый город. Еще недавно в нем жил Дедков, а теперь живут люди, которые чтут память о нем. Значит, зачем-то это им нужно. Дело не в имени города, а, выражаясь библейским языком, в мерзости запустения, которую мы во всех уголках все еще огромной страны в очередной раз переживаем - после многолетних разговоров о местном самоуправлении, возврате к земствам, культурном возрождении провинции и т.д. и т.п. Дело в болезни, диагноз которой столь убийственно точно поставил Дедков: "неподвижность бедности".

"В эти злые минуты мне представлялась иногда Россия какой-то трясиной, болотом, на котором кто-то затеял построить дворец". Похоже? Это опять - Достоевский. Это при нем, в благословенную пору освободителя и реформатора Александра II (Достоевским, кстати, весьма почитаемого), горстка ученых людей, вдохновленных зрелищем западного прогресса, а о своем народе как-то позабывших, строила по точным заграничным чертежам дворец на болоте.

А сколько раз принимались восторженные ученые люди за это дело впоследствии? И сколько таких попыток нас ждет впереди?

Дворцы на болоте.

В БЕСЕДАХ с Дедковым в начале 80-х меня разочаровывало, помню, его неприятие любой иерархии, "избранности", пускай только прокламируемой; любых "привилегий", пускай только внутренних. Со стороны человека, в котором я ценил прежде всего аристократа духа - да еще в пору губительной уравниловки - речи о всеобщем равенстве людей казались мне почти кощунством. Да разве Пушкин стал бы Пушкиным, родись он в чуме посреди тундры? И разве сам Дедков не сделал бы для русской культуры больше, живи он в Москве, возглавляй солидный журнал или издательство?

- Но вы же не думаете, как в том всячески стараются нас уверить, что в Москве живут люди первого сорта, в других крупных городах - второго, а вся остальная Россия - третий сорт? - саркастически осаживал он меня.

Его суровой правды я в ту пору не принимал и сопротивлялся как мог. Дедков со своими воплощенными в жизнь моральными максимами казался мне чересчур прямолинейным, узким, зашоренным, не от мира сего. Да он и сам над таким своим образом с грустью иронизировал в одной из книг: "Не знаю, как назвать это чувство. Оно было узким и прямым и руководило так, чтобы человек не уклонялся от внушенного ему долга, не пытался ничего смягчить или облегчить себе; словно оно знало какие-то высшие правила жизни, которые нельзя нарушать, кто бы и сколько бы раз ни нарушал их вокруг".

В этом Дедков был непреклонен. Словно чувствовал, сколь зловещую роль в жизни народа предстоит вскоре сыграть моральным релятивистам, игриво называвшим себя "самой беззащитной мафией". Словно предугадывал, какая это беда, когда люди, не видящие далее Садового кольца, "знающие географию Европы и Соединенных Штатов лучше географии собственной страны", берутся "учить и поучать, выражать нужды огромной России... с деревнями, селами, поселками, городами игородками" (из последней статьи Игоря Дедкова).

Уж ему ли было не знать, как жилось в Костроме, сколько он там терял, сколько сил растрачивал, казалось бы, понапрасну - на борьбу с неустроенным бытом, с обывательской косностью, с откровенным пакостничаньем всесильных местных царьков? Ему ли было не спешить вливаться в "демократическую элиту"? Но, возможно, именно костромской опыт предостерег Дедкова, вовремя открыв его взору куда больше, чем видели столичные коллеги. Основная же часть нашей интеллигенции (в том числе из дедковского поколения "шестидесятников"), к сожалению, так и не поняла, почему их призывы к свободе и демократии в первые годы перестройки, услышанные и поддержанные огромными массами людей, впоследствии стали вызывать сомнение, скепсис и даже отпор. Взращенные на Марксе-Энгельсе-Ленине теоретики российского либерализма искали этому исключительно материальные причины: реформа-де проводилась слишком медленно и не дала реального улучшения жизни. Но дело, по-моему, не в несостоявшемся "экономическом чуде", на которое наш народ едва ли когда рассчитывал. Дело в суетливой беспочвенности самих теоретиков, за которыми народ не поспевал, да и едва ли захотел бы поспеть. Все случилось в той точке, когда критика "реального социализма" времен господства КПСС - оттого и отторгнутого народом, что не отвечал народному идеалу общественного устройства, подлинной демократии - обернулась вдруг еще более яростным растаптыванием самого этого идеала. Какое уж там народолюбие, приверженцем и носителем которого до конца оставался Дедков - само существование народа начало вызывать у интеллигентов сомнение, а всякое упоминание о нем подвергалось "либеральному" осмеянию. "Электорат", "маргинальные слои", даже "быдло" - вот определения, которые ученой публике казались более адекватными.

Идеологи реформ сделали вид, что и не заметили поворота, что идут дальше в прежнем направлении, следуя однажды выбранной логике. Но народ заметил. Оттого и пометил "демократию" реформаторов кавычками.

А ведь ничего не построить в России против воли и характера народа, пора бы уже, кажется, это понять. Мучительное противостояние с ним, народом, можно длить десятилетиями, даже столетиями, но кончится все - крахом, и снова одна лишь "неподвижность бедности" будет царить.

Не возьму на себя смелость рисовать объемную картину морального состояния общества, но давайте прикинем, какие главные этапы мы за последние десятилетия пережили. К 70-м в стране накопилась большая энергия разрушения. Мораль была не иначе как "социалистической", ответственность ассоциировалась с "ответственностью перед обществом" (читай - начальством), за права человека или свободу совести могли вообще посадить. Оттого протестная атмосфера тех лет была вызывающе аморальна, безответственна, продажна. (Я говорю о преобладающей атмосфере, хотя были исключения, и ярчайшее из них - сам Дедков.) Это обнаруживалось и в художественном творчестве, и в поведении людей. Через первые годы перестройки разрушительный потенциал естественно перетек в "эпоху первоначального накопления" и хорошо ее подпитал. Жизнь по-прежнему была полна сюрреализма. Призывы к совести вызывали бурный смех. Поношение "совков", стоящих на пути новых хозяев, оставалось политически выгодным. Но наступил предел, когда здравомыслящие люди начали соображать, что нельзя же все только отрицать и разрушать, пора наконец и жить, и строить, и как-то налаживать отношения с собственной совестью... То есть стали доходить до простой, в общем-то, мысли, которую Игорь Дедков втолковывал нам и в 70-х, и в 80-х, и в 90-х - в такие разные, но неизменно печальные времена распада, когда ответственные умонастроения были почему-то не в ходу.

О, сейчас-то они, возразят мне, еще как в ходу! Истовость и респектабельность опять в почете. Так же как и мораль - разумеется, "капиталистическая", связанная прежде всего с неприкосновенностью частной собственности, какими бы способами она ни обреталась. Так же как и ответственность - перед... Как бы выразиться поточнее? Перед тем, что названо Богом. Перед тем, что названо Законом. В общем, перед тем же (другим) начальством. И осеняют себя крестом. Итребуют запрета всего, что не вписывается в их понятия о демократии. И в подтверждение ортодоксальности своей призывают на головы "распустившихся" сограждан нового Пиночета.

Каждая эпоха взывает к своему герою. Уходит время абсурда, тотального поношения, игры в жизнь и с жизнью. Грядет иная пора, когда то, что кому-то виделось, может быть, излишне прямым, окажется единственно верным, что представлялось жестковатым, окажется единственно прочным, что казалось слишком уж несгибаемым, окажется единственно пригодным для жизни. И здесь необходимо в очередной раз провести тонкую, но твердую разграничительную черту.

Много званых, но мало избранных. Читавший Дедкова знает, что сказал бы сегодня этот глубокий и совестливый писатель "консервативным либералам" или "либеральным консерваторам" или как их там нынче, очередных архитекторов принудительного счастья, умельцев возводить дворцы на болоте.

Ну, например, вот это: "Жизнь можно унизить, искалечить, исказить, в конце концов отнять, но пока она есть, даже в самом последнем углу, на исчезающе малом пространстве последней свободы, она полна собой: своей мыслью, любовью, надеждой, своей единственностью, своим цветом".

Знают и они. Оттого и боятся Дедкова.

Расширенный вариант очерка будет опубликован в сентябрьском номере журнала "Родина".

СЕРГЕЙ ЯКОВЛЕВ.

  00:04 01.07