Сердце плачет.

Эммануиловка, Важная, Николаевка, Ждановка, Выша.

Эти деревеньки издавна были как бы нанизаны на общую бечеву, тянущуюся и теперь к огромному селу Конобеево.

Вот по ней, по этой бечеве-дороге, и провожали нас, семнадцати- и восемнадцатилетних пареньков, полторы-две сотни людей. Дети в основном, старики, женщины.

Провожали до вершины холма, на котором возникли одновременно стены: длинная и короткая. Однако были они, эти стены, необычными, потому что умели видеть и слышать, наделенные ушами, глазами, смотрящими из-под кепок, ладоней, бровей, чтобы запомнить все: цвет волос, рост, каждую черточку лица покидающих родные места пятерых сыновей: Соснина Павла, Милютина Николая, Оськина Алексея, меня и Кузнецова Васю. Да мало что увидели, мало что запомнили из-за дрожащих на ресницах слез.

- Пора, - оборвал чей-то безжалостный голос воцарившуюся на мгновение тишину. И она, эта тишина, лопнула, как перетянутая струна, разражаясь безутешным плачем матерей, горестными выкриками, стонами.

И тогда первой рассыпалась короткая, от вонзившегося между нами невидимого, однако явно ощущаемого клина - войны, чтобы оттеснить новобранцев с котомками от дорогих людей. Длинная же долго стояла еще, пока пареньки не скрылись за поворотом дороги, держа путь на райцентр, в город Шацк. Оттуда трое:

Алексей Оськин, Василий Кузнецов и я были направлены в Рязанское общевойсковое училище, по окончании которого попали на фронт.

В Важную же я вернулся полтора года спустя дважды раненным. В тот день небо, запеленатое в тучи, хатенки с сараюшками вместе с сугробами, загромоздившими безлюдную улицу, выглядели серыми и скучными.

Впрочем, нет. Вон впереди кто-то бредет в стареньком коротеньком кожушке.

"Уж не дядя ли Алексей?" Медленно, очень медленно приближался прохожий, почему-то раскачиваясь, причем слишком, и через несколько десятков шагов я смог уже разглядеть в деталях его лицо, обросшее побелевшей черно-серебристой бородой, с веками глаз, набрякшими, красно-фиолетовыми.

Он, что же, не узнает меня? Неужели тоже изменился?

Да нет, признал. Потому и остановился, произнеся трудно, с растянутыми перед каждым словом паузами.

- Как же это, якобы, а?..

"Якобы" ... Такая у него, сколько помню, странная добавка-присказка была.

"Как же это..." - повторил я в уме, почувствовав укол в сердце. Значит, то, что услышал от соседей вчера, не ошибка, а правда насчет гибели Васи. Правда и упрек: "Ты-то вот жив..." Что мог сказать я в ответ? Разве виноват в участи дружка?

Пауза затягивалась. Дядя Алексей хотел добавить что-то еще, но, подняв руки на уровень груди, тут же их развел - морщинистые от трудов пальцы, суставы, ладони.

Развел, повторив: "Нет его больше у нас, понимаешь? Нет сынка нашего у меня и у Анны". После чего побрел, побрел прочь, с усилием разгибая в коленях ноги. Побрел со своей черной, непосильной, скорбной ношей.

Чем бы я ни занимался, что бы ни делал в последующие дни, перед глазами все стоял дядя Алексей в своем стареньком маломерке-кожушке. Он стоял, а я думал: при каких же обстоятельствах ушел Вася из жизни, хотя ведь всякий командир не гарантирован от оплошности, оплачиваемой часто гибелью подчиненных, из-за того, что не вовремя выглянули за бруствер, не в нужный момент поднялись в атаку взводом, ротой.

Они оба, дядя Алексей и жена его, недолго протянули после сына. И только хатенка, осев на земляную завалинку, как бы сторожила место обитания бывшей семьи еще довольно долго. Идешь, бывало вечером улицей по теплым световым коврикам, расстеленным на дороге напротив десятков домов от окон, и вдруг съеживаешься, как бы наткнувшись на уцелевшие пока гранки стекол старого дома, отдающие голубоватым мертвенным мерцанием, отчего душу переполняет ледяной холод.

Когда же закончилась война, я не мог спокойно проходить и мимо холма за деревней, где мы, пятеро призывников сорок второго года, прощались с родными. Не мог потому, что до сих пор не совсем верил в гибель всех остальных, четверых из пяти, хотя к этому времени стали известны о каждом пускай скупые, однако неопровержимые сведения. Такие, например.

Сержант Милютин Николай Агапович погиб 3 августа 1943 года. Красноармеец Соснин Павел Иванович - 17 октября в том же году. Лейтенант Кузнецов Василий Алексеевич погиб 6 ноября того же года.

И только лейтенант Оськин Алексей Данилович был убит годом позже, но неизвестно где, неизвестно, в каком месяце, какого числа. Вчитываюсь я в эти даты и думаю с горечью: моим дружкам удалось пожить всего-навсего по нескольку месяцев сверх восемнадцати лет... Как же скупа, как жестока оказалась к ним судьба и как коварна!

Вот что я еще начал отмечать тогда, оглядывая наши удивительные, сказочно красивые места: "В эту же речку Вышу бегали купаться мои сверстники. В эти же соседние школы с охотой ходили на занятия. На тот же самый богатый быкогорский сад совершали набеги - чего греха таить - за яблоками. И дышали, дышали одним с нами, живущими сейчас, родниково-чистым деревенским воздухом с нежными, пьянящими запахами луговых трав". Отмечал, протестуя: "Неужели их нет? Не может быть! Не верю! Не верю!".

А однажды, бродя по березняку с ведерком в руке, увидел неподалеку опушку и вспомнил, как именно на ней маршировали мы, допризывники, под руководством раненого артиллериста Николая Ивановича Лыгина в 1942 году, горланя с воодушевлением военные песни. Да, с воодушевлением, наверное, и потому, что голоса, натыкаясь на стволы деревьев, повторялись громогласным эхом.

Я остановился, оперся на оказавшийся рядом плотнотелый клен, возвышающийся зонтом из оранжевых пятипалых листьев и невольно зажмурился, услышав вдруг голоса тех моих юношеских дружков, вычленив из них тут же отчетливые, ясные Васи, Алексея, Коли Милютина, Паши Соснина... Неужели они, застряв в ветвях, сохранялись тут все долгие годы? Но, к сожалению, понял, что были то проказы шалуна-ветра, игравшего зелеными вершинами крон. Понять-то понял, усомнившись: а может, все-таки продолжают жить, жить здесь, каким-то странным непонятным образом? Усомнился потому, что незадолго до встречи с поляной прочитал четверостишие Геннадия Ступина:

Сердце плачет - не могу пошевелиться,

Дом мой рядом - не могу пойти домой,

Все сбылось, и ничему уже не сбыться -

Я вернулся, но вернулся неживой.

Да, повторила память: "Я вернулся, но вернулся неживой". В этих словах поэта, кроме всего, был еще и призыв против человеческого забвения, напомнивший мне лишний раз про упрек дяди Якобы: "Ты один, один выжил", вырвавшийся у того, конечно, не от зависти, а от отчаяния истерзанной гибелью сына отцовской души.

"А может, - подумалось еще, - мое спасение не только случайность, но и долг, обязанность воскресить в памяти людей кратковременное пребывание товарищей на земле, написав о них повесть? Тем более, что по журналистской привычке вел записи воспоминаний о ребятах-односельчанах.

Да, повесть - хорошо. Но как раздобыть фотографии, если появление мастеров этого ремесла в деревне было в то время редкостью?

И тут вспомнил, что, сидя однажды в горнице кузнецовского дома, спросил Васю: нет ли чего-либо для рисования? Спросил, испытав неотразимую потребность изобразить его.

Вася удовлетворил просьбу и минут через сорок с четвертушки ватмана на нас смотрел весьма даже схожий с ним курчавоволосый паренек.

Вот что удивительно в этой истории: как удалось сделать это явно не наделенному даром портретиста человеку? Остается предположить: не обошлось здесь без таинственной силы, водившей тогда моей неопытной рукой.

И теперь, готовясь к работе над повестью и, вспомнив про рисунок (он нашел свое место на стене в кухне), я попросил родственницу Кузнецовых побывать в их доме вместе со мной, потому что стариков не было уже в живых.

И вот мы там. А рисунка нет. Есть только следы его на стене, в виде отпечатка прямоугольничка, над которым процарапано большущими, не совсем уверенными буквами:

карова агулялась... и число.

Моя напарница смотрит на меня (ну нет, так нет, чего же еще?), а в моей душе происходит что-то сложное.

"Карова агулялась"... Милые, милые люди! Сколько в вас, стариках, было всетерпения к своей нелегкой судьбе! Сколько доброты, простодушия, пусть с наивностью!

Покидая дом, я прошел по нему беззвучно, на цыпочках, как бы боясь потревожить застоявшийся там покой.

И все же печалится насчет пропажи рисунка не пришлось, потому что разыскал вскоре настоящую фотографию Васи в нежилой половине соседнего дома. Да не только фотографию, а и адрес Шурочки, младшей его сестры, живущей и работающей врачом в городе Пензе.

Однако прежде чем рассказать о нашей переписке, следует вернуться к последнему месяцу пребывания курсантов в военном училище, когда я заметил, что с Васей Кузнецовым что-то творится. Хмурым он каким-то, рассеянным стал.

- Что с тобой? Чай не захворал? - спросил я в удобный момент.

- Беда! Беда, Ваня, с моей Клавкой! - не таясь, как всегда, со мной, ответил он и рассказал, что ее, соседку то есть Грибину, которую безумно любил, посадили, как счетовода, вместе с председательницей Анной Николаевной Сосниной - первую на пять, а вторую - на восемь лет тюремного заключения, обвинив в расхищении зерна. Уже вернувшись в Важную после ранений и переговорив с большей половиной односельчан, узнал:

никакого хлеба никто не похищал. Раздали на трудодни лишь озадки. Отходы от зерна то есть, сорняки, пыль. А поступили власти с женщинами столь жестоко для запугивания крестьян, для острастки.

Кстати, и Алексей Оськин носил в себе обиду от раскулачивания их многодетной (и беднейшей) семьи только потому, что не хотели простить его отцу, Данилу Филимоновичу, упорства остаться единоличником. Какими же душевными гражданскими качествами надо было обладать этим офицерам-паренькам, какими преданными быть своей Родине, чтобы не отравиться подобными обидами и честно, беззаветно, до конца драться с ее врагами-поработителями!

Однако вернусь к переписке с Васиной сестрой, от которой я получил вскоре увесистый заказной пакет с двумя подлинными (о, чудо!) весточками брата с фронта пятидесятичетырехлетней давности.

"Здравствуйте дорогие родители: мама, папа, Шурочка! - писал воин в первой из них. Писал четким, красивым, уверенным почерком. - Пока жив и здоров..." А в следующем письме сообщал, что дважды был ранен, из-за чего отлеживался в госпитале. А заканчивалось оно уведомлением насчет пересылки домой двух тысяч рублей и просьбой передать тете Лизе (многодетной сестре матери) четвертую часть этой суммы. После чего вдоль нижнего обреза фронтового треугольничка следовало: "А немцев-гадов прогоним с нашей советской земли! 9 августа 1943 г. Л-т В. Кузнецов".

Все это извлек я из конверта, в котором оказался еще один лист - страшной уже бумаги. "Здравствуйте, уважаемая Анна Григорьевна!

Как ни печально, но разрешите сообщить Вам, что Ваш Вася, сражаясь с немецкими зверюгами 5 ноября при освобождении Киева и форсировании речки Ирполь, был ранен в живот". После чего подробно описывалось, как тяжело он умирал, прося записать адрес родителей и моля Бога принять к себе его душу. "...похоронили мы Васю около леса в углу своего огорода в селе Романовка Киевского района." И в конце: "Пишите или приезжайте к нам. Николай Грисюк. 11.11.4З г.".

Вот и закончил я вкратце историю недолгой жизни моих дружков, уделив больше внимания сокурсникам по училищу. И к этому времени поставил последнюю точку в работе над повестью, назвав ее "Спите спокойно, родные!" Мы отметили знаменательную дату 55-летия Победы советского народа над фашистской Германией. В этот день, как и каждый год мои односельчане собирались на митинг около обелиска погибшим в Великой Отечественной войне, где мне вспомнился еще один памятник, которому, к сожалению, невозможно уже ни притронуться, ни подойти. Я увидел его в апреле сорок второго года, стоя посреди огромного, заросшего сорняками, росного в это время суток и зябкого поля.

Увидел, находясь в группке офицеров, провожавших Васю Кузнецова и Алексея Оськина в прифронтовую часть.

Нарождалось утро. Неподалеку всего лишь на две-три секунды задержался поезд с единственной платформой, куда, как на пьедестал, сноровито ловко забрались мои дружки, чтобы сразу же после сиплого гудка паровоза начать медленно уплывать вдаль, в алую разгорающуюся ввысь и во все стороны зарю. Я до сих пор гадаю: что это было? Предвестие верной гибели моих близких товарищей? Наверное, да. Гибели во имя мира на земле.

Иван Яськов.

  00:04 22.06