Эрик Булатов: В России у меня не было ни одной выставки.

Майя Кучерская.

В РОССИИ Эрика Булатова знают плохо. Разве что книголюбам он известен по чудесным иллюстрациям к сказкам Перро и Андерсена, сделанным в соавторстве с Олегом Васильевым. Но иллюстрирование книг никогда не было для Булатова главным, и в свободное время он рисовал вовсе не злых сестер с бедной падчерицей.

Одна из его хрестоматийных работ - "Горизонт" (1971): люди в пиджаках стоят на фоне пейзажа, вместо горизонта - ковровая дорожка, атрибут официальных мест и мероприятий. Не менее известна и "Слава КПСС" - громадные красные буквы лозунга, а за ними - безмятежное синее небо в облаках.

Все это, конечно, было о свободе, о выходе за пределы навязчивой соцдействительности, но ни в коей мере не являлось политическим протестом или злой иронией, как у большинства художников соц-арта. В интервью, разговорах, лекциях Булатов все время повторяет: "Мне очень хотелось разобраться". Ему очень хотелось разобраться - с пространством, пейзажем, с навязшими в зубах словами, символами, эмблемами.

В конце 1980-х Булатов уехал. Сейчас он живет в Париже, там его работы нарасхват, от предложений нет отбоя, его участие - для любой европейской выставки честь. Раз в год Булатов приезжает в Россию, не для деловых контактов - здесь у него их нет - повидаться с родными, друзьями. В недавний краткий заезд художника нам и удалось взять у него интервью.

- Как получилось, что вы стали художником?

- В детстве я хорошо рисовал, все хорошо рисуют в этом возрасте, ничего удивительного тут нет. Но отец этому радовался и твердо решил, что я буду художником. Потом он ушел на фронт и не вернулся. Так что для меня и для моей матери это было как бы его завещанием. И я всегда знал, что буду художником.

- Где вы начали учиться художественному ремеслу?

- В городском доме пионеров, там был очень хороший педагог Александр Михайлович Михайлов. Потом я поступил в Московскую среднюю художественную школу, в которой проучился пять лет. В школе была удивительная атмосфера увлеченности, преданности искусству. Мы учились не столько у педагогов, сколько друг у друга, и старались, как сумасшедшие. Восемь уроков каждый день, колоссальные задания по специальности, потом просто домашние работы по школьным предметам. Это был конец 1940-х, время разгрома искусства, борьбы с формализмом и космополитизмом. Культурная жизнь замерла. Пушкинский музей был закрыт. Вместо него был музей подарков Сталину. Западное искусство, даже классическое, можно было увидеть только в Ленинграде, в Эрмитаже. В Москве оставалась одна Третьяковка, в основном только передвижники.

- Об авангарде, импрессионистах вы тогда что-нибудь слышали?

- Ничего. Самым крайним формалистом считался Врубель. И его тоже почти не выставляли.

- После школы вы учились в Суриковском институте, какая там была атмосфера?

- Я себя чувствовал так, будто попал в какую-то глухую, мрачную провинцию, к тому же пьяную. Нашу школу не любили, она считалась рассадником формализма, и мало кто из нашего класса попал в институт. Я оказался в совершенно чуждой среде. Мои однокурсники были, как правило, старше меня, многие после армии. Им не искусство нужно было, а диплом об окончании института.

- Не было ни одного приличного преподавателя?

- Были, конечно. Самая моя сердечная признательность Михаилу Владимировичу Алпатову. Он заведовал кафедрой истории искусств, и никогда, даже в самое жестокое время, не сказал ничего такого, от чего потом ему пришлось бы отрекаться. Некоторых студентов он приглашал к себе в гости. Помню, как я первый раз пришел к нему домой. На диване разбросаны какие-то журналы, среди них что-то яркое, смотрю - книжка Матисса. Я стал ее рассматривать, а он мне объяснять. Он очень рисковал. Если бы в институте я рассказал об этом, его сразу же выгнали бы за пропаганду формализма.

- После смерти Сталина в культурной жизни что-то изменилось?

- Да, и очень быстро. Открылся Пушкинский музей. В нем показали запретную французскую живопись. Пошли выставки французского, американского искусства, появились книги по современному искусству. И в институте отношение ко мне стало меняться. В результате я оказался среди лучших. Когда приходили иностранцы, меня им показывали. Я стал как бы витриной.

- В 1957 году в Москве состоялся Международный фестиваль молодежи. Вас это как-то коснулось?

- Меня, по-видимому, готовили в лауреаты. А я не оправдал надежд, поднял бунт. Понимал, что преподавание в институте поставлено плохо, всех хороших преподавателей выгнали в период борьбы с формализмом. Мы устроили комсомольское собрание и стали голосовать - этого прогнать, этого прогнать. Слава богу, хотя бы хватило ума не называть имен тех, кого мы хотели пригласить. Они бы пострадали.

- А вы пострадали?

- Институтское начальство обошлось со мной удивительно мягко. Исключить меня было неудобно, потому что до этого они меня хвалили, я уже был участником всесоюзной выставки. Мне просто поставили за дипломную картину четверку вместо пятерки. С картиной, оцененной на четверку, по тогдашним правилам, институт мог поступить по своему усмотрению. Мою картину, по-видимому, просто уничтожили. Уж очень были злы на меня.

- Когда свершился перелом, когда вы поняли, что писать надо по-другому?

- К пятому курсу это стало ясно вполне. Громадную роль сыграли два художника, которых я считаю своими учителями, хотя формально у них не учился: Роберт Рафаилович Фальк и Владимир Андреевич Фаворский.

- Как вы познакомились?

- К Фальку я попал случайно, еще на первом курсе института, и вначале не понял ничего, хотя интерес возник сразу. Потом стал к нему приходить, когда он показывал работы. Смотрел, слушал и постепенно стал понимать и видеть иначе, чем раньше. А к Фаворскому мы с Олегом Васильевым пошли без всяких рекомендаций. Узнали адрес и отправились. Тут уж было ни до чего. Так приспичило, было уже все равно. И он нас поразительно трогательно принял. Мы просто ему вопросы задавали, а он на них отвечал. Никогда не говорил больше, чем его спрашивали. Он научил нас думать. И какие-то основополагающие вещи объяснил - на всю жизнь.

- Получается, что, получив диплом, вы начали снова учиться?

- После института я чувствовал, что ничего не умею в искусстве. И чтобы выучиться, мне нужно переучиваться. На это переучивание у меня ушло еще пять лет. Я ничего не показывал, не выставлял.

- На что же вы жили?

- Пробовал разные способы, самый лучший оказался иллюстрировать книги. И мы с Олегом Васильевым вдвоем начали иллюстрировать книжки в издательстве "Малыш". Мы это делали с удовольствием. Мы выработали такого художника, который был не Олегом Васильевым и не Эриком Булатовым. Это был некто третий. Все наши книжки проиллюстрированы этим художником. Всего за 30 лет мы сделали больше ста книг.

- Как вы успевали заниматься живописью?

- Наше время точно делилось пополам. Зимой и осенью, когда дни короткие, - книжки, весной и летом - живопись.

- Ваша хрестоматийная работа "Горизонт" с ковровой дорожкой вместо горизонта была итоговой, заключала какой-то этап вашего пути?

- "Горизонт" был, конечно, итогом предыдущей эволюции 60-х. Но в еще большей степени он был началом. Здесь я впервые смог свободно высказаться о своем советском времени на советском языке, не стесняясь себя и своего языка.

- В ваших картинах обычно два плана: первый с лозунгом или просто словом и второй - с пейзажем, голубым небом в облаках. Почему так?

- Я пытался наглядно показать, что социальное пространство, в котором мы живем, не безгранично, у него есть граница, за которой начинается другое пространство. Пространство искусства, если хотите. И оно не социально. Для этого я использовал три плана - пространство, которое как бы за картиной (картина - окно), пространство перед картиной (картина - рельеф) и поверхность картины как естественная граница между этими двумя пространствами.

- Почему вы уехали из России?

- К концу 70-х - началу 80-х моими картинами начали интересоваться на Западе. А я всегда боялся, что меня в любой день могут выгнать из мастерской. И куда я тогда дену свои картины? Поэтому я готов был отдать картины бесплатно, лишь бы они уехали в безопасное место. Вывезти мои картины не составляло труда. В Министерстве культуры на картину ставили печать "Художественной ценности не имеет" - и вези, куда хочешь. Так что все мои картины уехали из России. А в 1988-м швейцарцы на свой страх и риск собрали мои картины и устроили выставку в Кунстхалле, в Цюрихе.

- Это была ваша первая выставка?

- Первая в жизни. Так что Швейцария для меня - вторая родина. Выставка имела большой успех и прошла по музеям Европы и Америки. И я стал получать множество приглашений от разных галерей. В первый раз у меня возникла возможность зарабатывать на жизнь своим делом. Мне уже времени оставалось не так много, и тратить его на книги не хотелось. Я поехал работать, а вовсе не в эмиграцию. Эмигрантского сознания у меня никогда не было.

- В каком году вы уехали?

- В 1989 году я и жена Наташа поехали работать в Нью-Йорк. Но Наташе было тяжело в Нью-Йорке, а тут министерство культуры Франции предложило мне мастерскую бесплатно, и мы решили пожить в Париже. Но когда мы там очутились, Наташа сказала, что никуда отсюда не уедет. И мы так там и остались, чему я очень рад.

- Чем наполнен ваш день, вы только пишете?

- Только пишу. Так хорошо... Я счастливый. Я вижу, как трудно приходится многим русским художникам. А мне повезло. И к тому же я всегда имел дело с порядочными людьми. Никто из галеристов, с которыми я работал, меня не обманывал, и никто не говорил мне: "Пиши так, а так не надо". Я всегда делал то, что хочу и так, как считаю нужным.

- А ностальгия?

- Я на работе. Раз нет эмигрантского сознания - нет и ностальгии.

- Часто ли вы выставляетесь в Европе?

- Регулярно участвую в крупных международных выставках. Это важно - видеть свои работы среди картин европейских и американских художников. Раньше у меня почти каждый год проходили и персональные выставки, теперь я стараюсь делать это как можно реже.

- А в России у вас бывали выставки?

- В России у меня не было ни одной выставки.

  00:04 05.04