Фильм Феллини, снятый Беккетом.

КИНО "Хрусталев, машину!" реж. Алексей Герман.

ФИЛЬМ, которого еще не видели российские зрители (деньги на печать копий, наконец, появились, но дата премьеры пока неизвестна), вызвал у западной критики противоречивые отклики: одни сравнивали Германа с Джойсом, другие - с Босхом, третьи называли картину "испытанием терпения". Так или иначе, в просмотровом зале Линкольн-центра, где состоялась премьера фильма в Нью-Йорке, свободных мест не было. Что и неудивительно: ждали "Хрусталева" семь лет.

Рассказать об этом фильме так же невозможно, как пересказать свою или любую другую жизнь. Отрываясь от экрана, понимаешь: ты ничего не видел, ты - там, в зиме 53-го года, был. Сама природа изображения тут такова, что картина отказывается втиснуться в сюжетную линию, неизбежно суживающую панораму. Не от того что тут нет истории, она есть: военный врач-генерал ждет ареста, бежит от него, его ловят, он подвергается насилию уголовников, становится свидетелем смерти Сталина и растворяется в безмерности российских просторов. Но это лишь аннотация.

На самом деле "Хрусталев" не о том и не об этом, да и вообще - ни о чем. Тут не годится предложный падеж, ибо фильм не отражает реальность, а являются ею. Поэтому и говорить о нем можно только как о тотальном опыте, погружающем тебя внутрь не художественного, а бытийного пространства. Так возникает непреодолимый эстетический парадокс: чтобы пересказать пережитое, мы вынуждены выстроить эпизоды в линейную зависимость, перевести бессловесные ощущения в фразы, сделать иррациональное рациональным, частное - общим, несказанное - сказанным, объемное - плоским.

Разрешая этот парадокс, бросаешься к привычному инструменту - индустрии ассоциаций. Они не объясняют феномена, но позволяют его назвать.

Если бы мне пришлось свести "Хрусталева" к формуле, получилось бы так: фильм Феллини, снятый Беккетом.

Как у Феллини, единицей германовского кино служит человек во всей своей таинственной нерасчлененности. Плотная толпа обступает зрителя. Они требуют признать право на существование, вне зависимости от своей роли в сюжете. Собственно, ее роли и нет. Это - чистое присутствие, смысл которого так же неуловим, как встреча с прохожим. Люди в фильме так же случайны и так же необходимы, как те, что окружают нас: они живут, они были. И этого достаточно, чтобы остаться на пленке кинематографической вечности.

Но там, где причудливый парад Феллини сливается в карнавальное шествие "Амаркорда", у Германа - макабрическая пляска смерти. Не потому, что сталинская эпоха страшнее муссолиниевской (что, конечно, бесспорно), а потому, что Герман отказывается внести в свой финал надежду на понимание, которой завершал картины Феллини. Пусть не здесь и не сейчас, пусть не для нас и не для них, но где-то, когда-то и для кого-то в католическом хаосе Феллини обнаружится порядок. Воспитанный на протестантской преисподней Беккет ничего никому не обещал: мир бессмыслен, жизнь несправедлива, она сделана из страха и кончается смертью. Все мы, даже Сталин, - больные раком в приемной дантиста.

Попав в удобную колею аналогий, мы, однако, не приближаемся к фильму, а объезжаем его по кривой, лишь очерчивая границы, внутри которых темнеет неопознанное тело картины.

Фильм и правда скорее напоминает тело, чем душу. Он не интеллектуален, а органичен. Взгляд, мысль и слово здесь не обладают привычным приоритетом над другими функциями организма. "Хрусталев" предельно физиологичен, отталкивающе телесен, беспощаден и небрезглив. Здесь икают, кашляют, мочатся, рыгают и плюют. В этой трагедии слюны больше, чем слез.

Но что такое плевок? Это - перверсия речи, материализация слова, доведенного истерикой до омерзительной плотности вещи. Это - крик души, который мы не слышим, а - к несчастью - видим и ощущаем. Плевок не переспоришь. Он - сгусток не психологической, а интимной, телесной истинности. Именно на ней построен фильм Германа. "Хрусталев" - не психология, а онтология советского бытия. Главное ее свойство - теснота.

Нам некуда отвести взгляд. Повсюду он натыкается на преграды - заваленные рухлядью углы, стены, двери, заборы, ворота. Даже машины едут не по дороге, а на вас - в упор, не отойти. Попавшая в кадр Германа жизнь не расчленена на главное и второстепенное. Здесь не осталось мест для фона - все на переднем плане, уничтожающем перспективу и запрещающем выход. Месиво тел, запертое в мучительно скудном клаустрофобическом пространстве, пульсирует одной коммунальной массой. Этике тут не развернуться - слишком тесно. Враги и друзья народа не перемешались, а срослись. Так, что уже и Богу не отделить одних от других.

Изгнанный с чистых просторов морального суждения фильм не ставит нравственных проблем - он их решает. Правду, в которой мы надеемся услышать обнадеживающее слово "прав", тут заменяет истина, в которой слышится только одно: так было. В своем фильме Герман занимается не сталинским временем, а временем вообще. Это - испытание памяти, способной остановить мгновение. Не затем, чтобы вынести исторический урок, а чтобы спасти ушедшее.

Попав в капкан искусства, прошлое меняет свою суть. Фильм Германа параноидально, сверхъестественно точен. Но это точность не воспоминания, а сновидение, в котором мы не рассуждаем о прошедшем, а живем в нем. Поэтому каждая деталь в фильме - праздничные огни снежной Москвы, вырванная реплика - "ЗИМ" должен быть черным", стираные чулки, липкий черенок лопаты - все эти бесчисленные, избыточные, неподдающиеся учету и восприятию вещи экрана обладают той интенсивностью предзнаменования, что и делает сон вещим.

Раз подчинившись гипнотическому ритму картины, мы уже не можем проснуться. Фильм погружает в транс, из которого нам так же трудно вырваться, как и его героям. Застигнутые чужим сном, втянутые в чужой кошмар, мы не только делим его до конца, но и выносим из зала.

Как всякое серьезное искусство, "Хрусталев" - опасный фильм. Как всякое большое искусство, он неизбежен: нам придется научиться с ним жить.

АЛЕКСАНДР ГЕНИС.

  00:04 22.10