Родиться, чтоб победить.

Между рождением и смертью.

Как-то в школьные каникулы поработала нянькой в роддоме: помню эти пару месяцев - всю жизнь.

Двадцать семь лет назад, как раз в эти самые дни в отделении больницы Семашко, где освобождались от бремени не вполне здоровые или вовсе больные женщины, родился ребенок потрясающей красоты. Не знаю, чем в итоге стало это обстоятельство для новорожденного, меня оно кое-чему научило.

Двадцать семь лет назад семье моей категорически не хватало денег. Беспросветно болел отец, мать получала гроши, три ее дочки таскали одежки с чужого плеча.., словом, меня устроили на каникулы нянькой. По блату, в то самое отделение.

В принципе я уже знала, от каких "поцелуев" заводятся дети и каким путем выходят на этот свет, но были кое-какие надежды. Подслушанное в палатах развеяло все, до одной. Где, как, с кем, сколько и почему - запретных тем для отрожавших бабенок не было. У юной - на год старше меня - случилось, как это у студентов водится, на картошке. Он - милый, но в общем-то никакой особой привязанности. Спортзал деревенский, усеянный раскладушками. Все - в поле, они - дежурят. Настойчив до невозможности. Рассказывает анекдот про динозавров, что вымерли ввиду несговорчивости динозаврьих дам. Раскладушка - страшно неудобная для любви мебель. Застопорив дверь лопатой, кинули одеяльце на пол и через шесть месяцев расписались. Животик был уже тугой-претугой, выручил льняной - с выпускного - костюмчик. Жакетик с матросским воротничком, юбка коротенькая, но вскладочку... Неужели и Ленин с Крупской вот так? - терзалась я, швыряя шваброй под кроватью рассказчицы.

Очень хотелось верить, что нет, но страсть без секса обитательницы родильни отвергали самым решительным образом.

- Я ее люблю платонически, - уверял писатель Бунин жену насчет поэтессы Кузнецовой. Жена, по свидетельству еще одного стихотворца - Одоевцевой, верила.

- Я нет! - мотала седым перманентом дежурившая в ночь сестра и, глотнув разведенного незначительно спирта, вручала мне шприцы с предписанием, кого из мамок колоть. Должностное преступление являло себя во всей своей очевидности, а меня распирала городость. Делила попы йодом на четыре квадрата и колола, как наставляли, в один из них. Жалея мамочек, иголку вводила медленно-медленно и никак не могла понять, почему "живодерство" сестер, вонзающих иглы с размаху, переносят легко, а под моею нежной рукой кряхтят. В родовой, впрочем, некоторые и вовсе вопили. "Нечего было ноги раздвигать", - сердилась на них душистая наманикюренная врачиха. "Ой, а сама как визжала!" - рассказывал фельдшерско-акушерский состав - врачиха предпочитала рожать на рабочем месте.

А на моем рабочем месте - покойник. Первый в моей санитарской практике. Мальчик. Крупный, килограммов на пять. Умер, не успев вполне даже родиться. Я потом через много лет снимок в столичном журнале видела. Будто в семашкинской сфотографировали. Тогда. Назывался "Родиться, чтоб умереть". - Мы все рождаемся однако за этим. Смириться не можем. Когда же тебе нет двадцати, и ты хороша до того, что даже женщины смотрят вслед не с завистью, а с восторгом, смерть кажется как-то некстати, особенно. Умирала, впрочем, она от большой любви. Порок сердца и запрет на беременность.

"Никаких детей! Слышите?" - грозила врачиха ей и ее молоденькому возлюбленному. Она не послушалась, а он - был еще слишком здоров и неопытен, чтобы верить в уход красивых, любимых и молодых. "Ну что теперь делать, - сдалась через семь месяцев поставленная перед фактом врачиха, - но донашивать будешь в больнице". Девчонка легла, а близился день рождения.

Ее. И они написали расписку. - Дескать, если случится что, ни к кому - никаких претензий - и уехали отмечать. Часа в четыре ее доставили к нам. Она рожала и умирала одновременно. Секс- символ Семашкинской, высокий и беззастенчивый анестезиолог, вонзал в ее грудь огромный шприц, а она выгибалась высокой дугой над столом, и шестеро очень крепких людей - двое были мужчинами - пытались уложить ее и не могли.

- Агония, - шебуршало по коридорам, а в самом конце на корточках, вжавшись в стенку спиной и уткнув в колени лицо, сидел ее муж - худенький стриженый мальчик и мелко-мелко - как моська трясся.

Родить, чтобы умереть. Родиться, чтоб умереть... Но они все равно рождались. Каждые сутки. По нескольку раз. Чаще ночью. Чаще живые, но почти все похожие на маленьких старичков. Мамки были прекрасными после родов. Даже самые неказистые, выдавив из собственной плоти плоть, кем-то подсвечивались вдруг изнутри. Кожа сияла, сияли глаза... Та, что поступила в десятых числах июля была и вовсе уродом. Полутора метров росту, горб, рожала из-за которого на боку, хищно скаля большие и кривоватые зубы. Ими и вцепилась в запястье нависшей над ней врачихи.

- За что?! - удивилась та.

- Легче, - выдохнула горбунья и выпихнула на свет малыша потрясающей красоты.

- Утром муж придет, ты к окну подведи - хочу предъявить - просила, когда, перевалив со стола на каталку, везла ее в послеродовую.

Никогда так не ждала утра: каким красавцем должен был быть мужчина, чтоб у такого кошмара родился ангел. Пришел квазимодо. Такой же крошечный, с таким же горбом. И зубы кривые. В общем, как брат. Отослала к окну, размышляла над тем, что может подвигнуть красавцев к адюльтеру с такою дамой. Вошла в палату и обомлела. Прильнув носами к окну - окно у самой земли находилось - на новенького ребенка в руках у страшненькой мамки взирало пятеро разновозрастных редкой прелести девочек и пацанят. Рядом носом прилип отец, и из глаз его такой восторг исходил, что я поняла - некоторые рождаются для победы.

  00:04 21.08