(2) Я у Бога сирота.

НАЧАЛЬНИК участка Горелов накануне сказал, чтобы завтра я выходил в вечернюю смену - с четырех до двенадцати ночи. Обычно нас, малолеток, и тех, кто ходил в вечернюю школу, от работы вечером и ночью освобождали, но летом на нас отыгрывались. Все авралы были наши. А тут поступил аккордный заказ, и надо было сдать его, как говорится, вчера.

В вечернюю смену, как было почти всегда, кто-то там что-то не предусмотрел, работа кончилась уже к двадцати одному часу, и нас распустили по домам с условием, что завтра выйдем в утреннюю.

На станцию Кунцево я пришел еще засветло, но электричка на Одинцово три минуты как ушла. Следующие две - в 22.05 и 22.43, как значилось в расписании, - по "тех. пр..." были отменены. Мне надо было ждать до 22.51.

На вокзале всегда встретишь кого-то из знакомых. Нас оказалось трое таких, и мы отправились в пристанционный ресторан выпить по кружке пива. Рестораны эти только назывались ресторанами, а на самом деле были забегаловками, самим прозвищем определялся уровень их сервиса.

В ресторане стояли гул и дым коромыслом. Столики были сдвинуты и завалены пустой посудой, тарелками, полными объедок, блестели от пролитого и сами столы, и полы вокруг них. Мы оторопели, хотя нравы привокзальных ресторанов и нам были знакомы.

Картину дополняли свалившиеся под столы мужики, тщетно пытавшиеся подняться, и те, кому уже все было по колено, - они спали мертвецким сном в вони и блевотине.

Что-то в этой обычной картине было необычное. У меня волосы встали дыбом, когда мимо нас два здоровяка в форменных куртках и фартуках проволокли к выходу что-то короткоствольное. Это был безногий матрос с утренней электрички при медалях и полном параде. И в беспамятстве.

Я выскочил за дверь. Ресторанные вышибалы шли обратно. А рядом с клумбой, на которой уже росли цветы, валялось то, во что превратился безногий герой войны. И рядом с ним его неразлучная тележка на шариках-подшипниках.

Кто были его соседями по клумбе, я разглядывать не стал, но матроса попытался растормошить. Сходил на вокзал, нашел бачок с питьевой водой, на подоконнике в туалете обнаружил стеклянную банку из-под кабачковой икры, помыл ее под краном, наполнил и пошел к клумбе... Я обмыл ему лицо, ополоснул шею и голову, расстегнул гимнастерку, чтобы плеснуть на грудь... Не шевелился моряк, хоть и дышал.

И тут меня сильно дернули за плечо.

- По карманам шаришь? Опоздал, брат.

Надо мной стоял милиционер и, похоже, ему мои объяснения не требовались: рука его была тяжела и крепка как сталь.

- Зря стараешься - с них в ресторане все до копейки взяли. А сюда пустыми выбрасывают.

- Но ведь, - заикаясь от волнения, пытался ему объяснить очевидное, - но ведь они... на голой земле... ведь простудятся же!

- Пожалел волк кобылу...

- Я не волк, - было взбеленился я, но попытка была робкая, свою роль в этой истории я излагал, похоже, путано, сбивчиво и неубедительно. А, может, выручила как раз эта моя сбивчивость - он мне поверил. Но фамилию записал. На всякий пожарный... Отпуская, сказал:

- Да ты не переживай. Они часто тут выкладываются. А сегодня собрались отметить день начала войны. Вот ты, наверное, забыл, что 22 июня, завтра то есть, началась война, ты, наверное, только День Победы помнишь...

- У меня отец... на Калининском направлении, - запротестовал я.

Он оставил мой протест без внимания.

- А им эта дата спать не дает по ночам. Про фантомную болезнь слышал? Это когда потерянные ноги-руки до смерти болят. Их нет - а они болят, спать не дают. Никто у нас в стране этот день не отмечает, а они вот собираются и - вусмерть. Каждый год. Все, что напобираются по электричкам за месяц, - враз спустят.

Утром следующего дня от Одинцова до Кунцева ни один калека не прошел по электричке.

В Кунцеве, прежде чем спешить на завод, забежали к ресторану. В палисаднике шаркал метлой древний тщедушный сторож. Ребята посмотрели на меня настороженно. Я шагнул к дворнику:

- А где... тут вчера, которые гуляли?..

- Калеки, что ли? Проснулись - и кто куда. А трое, кому некуда, сейчас на кухне чайком греются.

- А безногий?

- Морячок, что ли? Чайком, говорю, отпаивают.

ВЕСЬ ДВУХТЫСЯЧНЫЙ год, зиму и весну две тысячи первого я встречал его каждый день, не считая выходных. Может, он и по выходным выходил на перекресток, но я редко в эти дни бывал на работе.

На Улице 1905 года, в ста метрах от перекрестка с Красной Пресней, когда машины останавливались в пульсирующей ежедневной пробке и к ним устремлялись продавцы всякой всячины - церковных календарей, кровожадных бестселлеров, справочников, черт те знает какой еще мелочевки - от презервативов до приправ китайской кухни, - он выжидал, пока прокатится и схлынет волна агрессивных коробейников - от чумазых пацанов неопределенных национальностей, глядя на которых вряд ли определишь, из каких они краев-континентов, а может, и свои, доморощенные бомжи с подмосковных свалок. Поверх них, на недосягаемой высоте, чуть ли не перешагивая через эту липкую, саднящую и галдящую мелюзгу, несли свои косой сажени плечи и всклокоченные прически добрые молодцы, кого очередная российская революция вытолкнула из институтских аудиторий и закрытых за ненадобностью лабораторий на эти, прости Господи, заработки, не щадя ни гордости женихов и потенциальных защитников Отечества, ни сладкие грезы невест и матерей, которые либо дадут жизнь новому поколению, либо обрекут нацию на деградацию и вымирание.

Они прокатывались волной вниз по улице, обтекая машины, заглядывая через закрытые стекла в салоны почти каждой, вплоть до следующего перекрестка, потом разворачивались, по скверу поднимались вверх, к перекрестку, чтобы снова повторить отработанный маршрут. У них было все рассчитано профессионально: за то время, пока они возвращаются по скверу, "пробка" выталкивается на Пресню, машины сменяются. А значит, появятся новые клиенты... Это была теперь их ежедневная работа, и они приспосабливались, как ловчее ее выполнять.

У него был свой трудовой ритм, не совпадающий с ритмом светофорных волн. И это сразу выделяло его из ватаги коробейников. Он шел опираясь на деревянный костыль, правая штанина его камуфляжной униформы была пустой, подвернута на уровне колена и закреплена крупными стежками черной нитки, как раз по той линии, где кончался большой накладной карман. Берет-бескозырка с голубым чехлом сидел на его коротко стриженой голове аккуратно, но как-то хмуро: и оттого, что была надвинута на лоб до самых бровей и выглядела чужой, театральной деталью - чистенькой, яркой и лишней среди пестрого разнообразия лакированных железных коробок.

Впрочем, хромой в камуфляже десантника молча переходил от одного авто к другому, останавливался у двери водителя и ждал. Секунду, другую, третью... Он никогда, я заметил, не протягивал руку, он молча ждал. Если водитель не опускал стекло, он переставлял костыль, судорожным неуверенным шагом передвигался к следующей легковушке и замирал. Секунду, другую...

- Эй, браток, - водитель большегрузного самосвала свесился из кабины, протягивая десятку.

- Благодарствую, - коротко бросил десантник, принимая милостыню.

Я тоже опустил стекло и смущенно протянул две бумажки.

- Благодарствую, - так же отозвался он на мою щедрость, скользнув по мне блеклым взглядом.

Мне стало отчего-то неуютно.

- Извините, - пробормотал я, принимая на свой счет и этот взгляд, и само чувство вины перед солдатом, который, как ни крути, пострадав за Отечество, выходит, стал ему, Отечеству, не нужен. А если по совести, то потерял не просто ногу, а опору в жизни. А что приобрел? Вот этот перекресток, как новую судьбу? Круто, господа командиры. Хотя чего уж тут адресоваться к командирам - они расхлебывают кашу, заваренную, как правило, гарантами. А с гарантов какой спрос - они гарантировали нам все перекрестки всех городов и весей, и иммунитет себе - и от спроса, и от допроса. Все. Рядовой Иванов (Петров, Абрамов, Сидоров) стрельбу закончил, товарищ Гарант.

Пробка двигалась плохо, можно сказать, совсем уперлась. Я вылез из машины и поискал глазами десантника. Он стоял у "Волги" шагах в десяти от меня. Протиснулся к нему, спросил:

- Может, отойдем в сквер, покурим?

- У меня режим, - ответил он.

Я, наверное, глупо уставился на него. Он усмехнулся левой стороной губ:

- Режим работы: после трех проходов туда-обратно - получасовой отдых.

Потом я помог ему одолеть три ступеньки вверх - с тротуара в сквер. Сначала думал, что афганец, но нет, видимо, чеченский след - с костылем управляется неумело. Я представился, он промолчал в ответ. И вдруг как прорвало:

- Иванов, Петров, Сидоров - какая разница?

- Мне или вам?

- Да и мне тоже. Думаете, если назовусь своей фамилией - нога вырастет? - он вызывающе тряхнул пустой штаниной.

- Извините, - не отставал я, - но в газете я должен назвать вас по имени-отчеству, так положено.

- В какой газете?

- В "Российской газете".

- А-а... - то ли удивился, то ли согласился мой не по годам нервный собеседник. И после недолгой паузы, представился:

- Сергей... Зотов Сергей.

- Отчество?

- Давайте без отчества.

- От родословной не отрекаются, - сказал и понял, какую дичь сморозил я.

Он опять побледнел:

- От сыновей тоже.

Мысленно я выругался: вот колючка мне попалась - куда ни повернись, одни шипы. Видимо, достала жизнь парня.

Скамейка, чуть ли не единственная в этом сквере, была мокрая, недавно покрашенная, на ней держались еще прилипшие газетные обрывки с нестертыми строчками. Сергей как-то ловко двинул ладонью, смахивая капли влаги, и сел, приглашая меня последовать его примеру.

- Дождь, снег, непогода, жара, выхлопные газы - надолго ли вас хватит...

- В моем положении не выбирают.

- Ну не скажите: профессия-то есть хоть какая?

- Откуда? - Он зло посмотрел на меня. - Школа, армия. Потом Афган, Чечня... И четыре с половиной месяца по госпиталям.

- А родители?

Он помолчал. Только прищурился и шмыгнул носом. Я решил сменить тему.

- Что здесь зарабатываете - на жизнь хватает?

- Свожу концы с концами.

- А пенсия?

- Да ладно вам...

Разговор у нас никак не получался, да, наверное, и не мог склеиться: за свои деревянные я рассчитывал, не задевая его болячек, все-таки приоткрыть что-то в его душе. А ему уже за сумму, чуть большую, искалечили тело, заморозили душу: чтобы открылась, надо было чем-то ее отогреть. Или хотя бы оттаять.

- Сергей, а не пробовали по вагонам, по пригородным электричкам?

Я всячески пытался обходить слово "побираться", полагая, что звучит оно для парня как оскорбление.

- Побирался, - будто подслушав мои мысли, усмехнулся он. - Пустое дело. За весь день и сотни не набрал.

- Народу мало?

- Народу много, - вдруг развеселился он, - да что это за народ? Кто там ездит - одни пенсионеры с граблями, лопатами тащатся на свои "шестисотые".

- То есть?

- Ну на свои загородные делянки в шесть соток.

Я УЛЫБНУЛСЯ меткому глазу народного творчества: "новые полурусские" и другая людская короста так зовут свои "тачки" - "Мерседесы-600", самые крутые иномарки нынешней элиты, включая гарантов. Оказывается, и у полуголодных пенсионеров есть свои "шестисотые".

Он между тем продолжал:

- Они же еле концы с концами сводят, потому этот проклятущий сад-огород и мотыжат до инфаркта... Осенью урожай соберут: огурчики-помидорчики закатают в баночки - если с картошкой, на всю зиму хватит. А если еще и пару мешков картошки снимут - то и перезимуют... Нет, у них всякая копейка на полгода вперед рассчитана. Хотя они-то как раз и подали бы молодому калеке, да с каких доходов: рубль мелочью наскребут и то, если потом на кефире сэкономят. Да и мне стыдно к их копейке руку протянуть.

- Значит, перекресток у "Московского комсомольца" урожайнее?

- Сравнили! Тут и пробочки, и народ состоятельный. И какой еще состоятельный - все на "Мерседесах", "Вольво", "БМВ", "Ауди"... И подъем с набережной - никто не гонит сломя голову: трамвайку посредине подъема пересекать надо, притормаживают. В самый раз постучаться в окошко.

- Но вы же не стучитесь?

Он, показалось, смутился, но быстро нашелся:

- Не для меня же одного тут рабочее место. А старушки пенсионерки пусть катаются по своим льготным сезонкам, им на перекресток выходить нельзя...

- Вроде и для них льготы отменили, - вставил я.

- Тем более, - машинально откликнулся Сергей. И вдруг взорвался: - Вот паразиты! Наши старики еще с той войны выжатые ходят, соки-то из них давно выдавили, теперь, если потечет, то кровь...

Господи, подумал я, да тут концепция бедующего люда заключена. Тут целая философия выживания в пору лихолетья, сотворенного немощными гарантами и всемогущими семьями при них.

- Да вы, Сергей, можно сказать, социофилософ.

Зря я, наверное, вылез со своим, так сказать, юмором.

- Калека я, калека. Жующая единица.

- Простите, я не хотел...

- Чего там: интересы Отечества - и моя нога. На этих весах и на одно деление не потянет.

Он взялся за костыль, но почему-то обмяк, снова прислонил его к скамейке.

- Вот вы про электричку зачем спросили?

- В послевоенные годы поездил в ней, насмотрелся на раненых солдат.

- На калек?

- На калек. Плохо они кончали.

- Тут страна плохо кончила, а вы...

- А может, плохо начала?

- Ну да, - насмешливо сказал бывший солдат Зотов, - а впереди нас ждет капитализм всеобщего благоденствия. Как вас всю жизнь ждал коммунизм.

Крыть мне было нечем. Как было - я знал. Как будет - ему знать. Если, как говаривали в наше время, Бог не допустит больше войны.

Анатолий ЮРКОВ.

  00:04 22.06