Литература в отсутствие героя.

Дело тоталитаризма непобедимо, потому что оно вечно.

У МЕНЯ был друг, неистовый антисталинист и бабник. Раз в семь-десять лет он женился на двадцати-с-небольшим-летней девице, расставаясь с прежней, подбиравшейся в это время к тридцати. Каждой новой он рассказывал, какой был Сталин подонок, шакал и вурдалак и как он личным распоряжением отправил его отца, известного критика, в лагерь, где тот погиб. В начале перестройки, уже перевалив за полста, он пригласил меня на очередную свадьбу, на четверг. Во вторник позвонил, сказал, что, по-видимому, все отменяется. Накануне он объяснял невесте про Сталина, она сидела на диване, сводила и разводила, как крылья бабочки, огромные черные ресницы на синих, ясных глазах, а он ходил от стены до стены и яростно говорил. На минуту замолчав, потому что немного даже запыхался, но тем решительнее продолжая шагать, он услышал, как гром среди ясного неба, ее вопрос: "Сталин это такой маленький, толстенький?" Вопрос звучал светски-осведомительно, но в моем друге "все оборвалось, потому что соединять судьбу с таким политически и исторически бесчувственным человеком - аусгешлоссен, исключено". Я же обнаружил в этом - и стал демонстрировать ему - инстинктивное чувство здравого смысла, ибо хотя Сталин был серийно-массовый человекоубийца, а Хрущев - стихийно-массовый освободитель, миропонимание у обоих было одно: раболепно-рабовладельческое, наше - и преемственность бесконечно превосходила отталкивание. В четверг свадьба состоялась, но супружество оказалось уникально коротким: два с половиной месяца.

Преемственность советских методов и практики в современной, освободившейся литературе - у всех на виду. Вместо иконы соцреализма - икона рынка, вместо "культуру - в массы!" - массовая культура, вместо союза советских писателей - литературная тусовка членов разнообразных академий, редколлегий. Лозунг "Искусство в массы" играл, как оказалось, роль по-советски изуродованной (ради главной цели - ни в коем случае не называть вещи своими именами) универсальной установки на масс-культуру. Концепция "Искусство в массы", идеологическая, навязываемая властью и потому все-таки искусственная, была обращена в будущее, но корни имела в прошлом.

Отношение художника к "массе" всегда, как маятник, раскачивалось между двумя несогласимостями: толпа и народ. Чернь недвусмысленно представлена Пушкиным в стихотворении "Поэт и толпа". Правда, абсолютно конкретной категории черни Пушкин противопоставляет некий расплывчатый "народ": "И долго буду тем любезен я народу..." Эта общность, однако, настолько безлика и, как мы знаем из другого его произведения, безгласна, что вся без остатка укладывается в идею "народа".

Как термин, равно принадлежащий и "черни", и "народу", идеально представительствует за обоих некрасовский "мужик". Знаменитая сцена книжной торговли в "Кому на Руси жить хорошо" прекрасно ложится на нынешнее время. Розничные торговцы требуют у оптовика портреты генералов "больших, осанистых, грудь с гору, глаз навыкате, да чтоб побольше звезд", то есть в 1980-е - незабвенного Брежнева, всегда - Сталина, сейчас - Лебедя. Оптовик ("с Лубянки первый вор") "спустил по сотне Блюхера" (Шварценеггера, Сталлоне), "архимандрита Фотия" (государя императора Николая, ныне заменившего Есенина и Хемингуэя 60-х годов), "разбойника Сипко" (а хоть бы и Че Гевару с Арафатом плюс председателей думских фракций).

Начав говорить на тему о советских и постсоветских механизмах литературы, неизбежно съезжаешь к низу воронки времени, к той точке, когда они зарождались - и как идея, и как ее осуществление. То есть к самому началу 20-х годов. Именно на той точке произошло замораживание живой литературной мысли. И вообще, сейчас, в 1998 году, оглядываясь назад, приходишь к убеждению, что все, что случилось в ХХ столетии, случилось тогда, в период 20-х - начала 30-х годов. В России и в мире. Дальнейшие изменения и сдвиги в искусстве были, главным образом, уточняющими и количественными.

Советская идеология, отменившая - по определению - "толпу", вывернула наизнанку и "поэта". Постсоветский период насмеялся над фигурой "советского поэта", однако и к традиционному представлению о поэте не вернулся. Сейчас оппозиции "поэт - толпа" нет, потому что поэт разыгрывает себя как "одного из толпы", "толпа" его из себя назначает, причем "одного" - значит прежде всего "любого", а не "специального". Голосом толпы стала упомянутая в начале литературная тусовка. Это, в подавляющем большинстве, несуществующие критики-литературоведы, описывающие несуществующую, назначаемую ими литературу. Концепции, направление, процесс. Даже сочинителей: сегодня ты - будешь Пригов, а ты - Сорокин. В аккурат этим самым занималась официальная критика при советской власти: кому быть поэтом Исаевым, кому прозаиком Ивановым. Отсюда, если на протяжении полутора столетий самыми известными в массе литературными именами были Пушкин-и-Лермонтов, Пушкин-и-Лев-Толстой, то теперь их место заступили некие Букер и Антибукер.

Что перешло из советской в постсоветскую литературу без изменений, это отсутствие героя, героя в обоих смыслах этого слова. После Ивана Денисовича, "я" Шаламова из "Колымских рассказов" и Венички из "Москвы - Петушков" - героя в литературе не возникало. Как заметил в 1928 году Мандельштам, "человеческая жизнь еще не есть биография и не дает позвоночника роману". Человеческая жизнь, самая "интересная", так же скучна, как чужой сон. Позвоночник образуется только в сопротивлении этой самой "человеческой жизни", в "духе отказа" от реальности, из которой ушла трагедия.

Сейчас ушел и самый дух отказа. Либеральная интеллигенция, поставлявшая стране читателей и в подавляющем большинстве писателей, получила ожидаемое: "антисоветское" полностью восторжествовало над "советским". Реальная трагедия коренилась и в том, и в другом. Но на уровне либерального мышления, определявшегося исключительно отношением к власти, она заключалась вся только в подмене "антисоветской" правды "советской" ложью. Протестовать стало не против чего, оставалось соглашаться с новым порядком вещей.

Функция интеллигенции как регулятора - чему идти в журнал "Новый мир", чему в самиздат - кончилась. В середине 90-х годов появилась общая растерянность: например, брать или не брать премию из рук новой власти. В скором времени, когда содержимым и "советского", и "антисоветского" оказалась гниль и труха, самой распространенной позицией стала "а-а, что те, что эти..." - из чего логически следовало, что "эти" равны "тем". Подмена происходила на уровне содержания, а не температуры. Теперь антисоветчики, получившие просимое, действительно перестала отличаться от советских, чьи места они заняли. Но ведь к этому времени они были уже бывшими антисоветчиками, то есть никак не анти. Из их жизни ушло гонение и связанные с ним переживания, а только в этом и была наглядность драмы, мясо правды.

На переломе, в полном соответствии с доминирующим русским качеством догоняния, произошел естественный рывок культуры, принеся с собой все прелести, реальные и фальшивые, неофитства. "Вместо спокойного обладания сокровищами западной мысли... - юношеское увлеченье, влюбленность, а главное - неизбежный спутник влюбленности - перерождение чувства личности, гипертрофия творческого "я", которое смешало свои границы с границами вновь открытого увлекательного мира, потеряло твердые очертания и уже не ощущает ни одной клетки, как своей, пораженное болезненной водянкой мировых тем". Это из мандельштамовского "Письма о русской поэзии".

И все-таки, и все-таки... Наше время довольно ничтожное, но оно - наше, в нем есть душа, в нем есть язык. Какое ни есть, но мы дорожим им, ибо, как писал Мандельштам, "отшумит век, уснет культура, переродится народ, отдав свои лучшие силы новому общественному классу, и весь этот поток увлечет за собой эту хрупкую ладью человеческого слова в открытое море грядущего, где нет сочувственного понимания, где унылый комментарий заменяет свежий ветер вражды и сочувствия современников".

АНАТОЛИЙ НАЙМАН.

  00:04 03.12