Им письма строить и жить помогали.

Эпистолярный роман Исаака Дунаевского.

Дунаевский любил писать письма. Он говорил, что писать письма для него такая же потребность, как сочинять музыку. Композитор переписывался преимущественно с женщинами - его душа откликалась на излияния их душ. Но, как правило, он не переходил границ платонических взаимоотношений.

...В мае 1938 года, когда на экраны вышла кинокомедия "Волга-Волга", десятиклассница одной из ленинградских школ Рая Рыськина набралась храбрости и, позвонив знаменитому композитору, попросила у него ноты и слова вступительных куплетов к фильму - "Разрешите, милый зритель...". Затем написала горячее и сумбурное письмо, в котором поздравила своего кумира с выдвижением его кандидатуры в депутаты Верховного Совета РСФСР.

Милейший и тактичный Исаак Осипович ответил в тот же день, когда получил письмо.

Дунаевского пленила непосредственность и искренность корреспондентки, и, когда переписка прервалась в начале войны, он не переставал думать о "славной и хорошей Рае". В 1943 году композитор послал письмо на ее старый ленинградский адрес с просьбой "к любому, кто вскроет конверт", сообщить, где она находится. Так они снова нашли друг друга, и переписка возобновилась.

В архиве Раисы Павловны сохранилось 110 писем и телеграмм от Дунаевского. Последнее датировано 25 марта 1955 года. Через четыре месяца композитор внезапно умер от сильнейшего сердечного спазма. Нет уже на свете и его многолетней адресатки.

Публикуемые сегодня письма войдут во второе издание книги: И. Дунаевский. "Когда душа горит творчеством..." (Астана, "Елорда", 2000), составленной и прокомментированной известным исследователем творчества Дунаевского - Наумом ШЕФЕРОМ.

Я не знаю, что это: 29 или 28-е января. Сейчас 5 ч. утра! Я пьян!.. И это Вы можете отлично видеть по моему почерку. Но!.. Дорогая моя Раинька! Я выполнил Вашу просьбу: Ваше письмо я хранил при себе все время.

Юбилей прошел блестяще!.. Подробности я Вам еще опишу. Но сейчас я хочу знать: почему Вы пишете: "Мой любимый композитор!" Почему Вы боитесь сказать: "Хороший мой! Мой любимый! Без слова "композитор"?

Почему Вы очень крепко целуете меня "по-юбилейному"? А не просто по-русски? Эх, Вы! Ваше счастье, что я не очень в состоянии в чем-либо спорить с Вами. Подробности потом.

Крепко целую мою Раю.

Ваш.

28.I.50 г.

P.S. Это Ваше письмо почти не пахнет. Почему?

31 ян. 1950 г.

Дорогая Раинька! "...".

Как Вам рапортовать? Вы просили очень подробно все рассказать, но мне кажется, что подробности юбилеев столь похожи друг на друга, что на них останавливаться не стоит. Внешне все обстояло очень хорошо. "..." Больно мне, обидно и сейчас, что советская пресса ни одной строчкой до сих пор не обмолвилась о моем юбилее. 29-го в "Правде" помещен портрет Зинаиды Кротовой, новой абсолютной чемпионки по конькам. К портрету дан большой очерк о первенстве. Кто же мне ответит на мой горький вопрос: "Неужели это было важнее моего 50-летия, юбилея композитора, который, как гласили приветствия, является запевалой советского народа?" Что ж это такое? Кто ответит мне на это? Невоспитанность? Хамство? Сознательное и преднамеренное нежелание афишировать непомерно популярного художника? Плохая организация, работа Союза?

И я глотаю эту обиду, как глотал обиды много раз за последние годы. Иногда хочется все это бросить к черту, уединиться, замолчать. Но я всегда находил и теперь нахожу силы справиться с этой обидой. Не хочется думать о плохом, иначе жить и работать будет трудно. Могу только сказать, что Исаковскому к 50-летию, которое отмечается завтра, уже сегодня преподнесли орден Ленина. Мне исходатайствовали звание народного артиста, но, как видите, пока этой ложки, которая дорога к обеду, не принесли. Трудно, очень трудно со всем этим согласиться. Довольно об этом. "...".

Рая! Все Ваши письма получил. Получил и присланное Вами письмо от товарища, фамилию которого я не разобрал. Это письмо мне не нравится по стилю, по орфографии и по синтаксису. Но, вероятно, Вы мне его прислали не для того, чтобы я оказался его запоздалым редактором. В любом случае оно мне говорит только то, что два с лишним года вы ушли от этого человека и из лаборатории, которую он на протяжении всего письма все время отождествляет с собой. Я узнал также, что Вы унесли с собой тайну ухода. Теперь я хочу продолжения Ваших очерков и прежде всего объяснения причины посылки мне письма этого человека. Возможно, что Вы всплеснете руками и воскликнете: "какой тупица!" Охотно принимаю Ваш отзыв обо мне, но думаю, что Вы сами куда лучше описали бы этот, видимо, важный эпизод Вашей жизни. Письмо же, которое заканчивается "с приветом к Вас", мне ничего не говорит. (Вы меня извините - я неприязненно отношусь к людям науки, находящимся не в ладах с родным языком.) Письмо это я Вам возвращаю.

Насчет "пифагорейцев" скажу Вам по-житейски: звонил мне Ленингр. Радиокомитет - он очень захочет меня заполучить для концертов. Ленинград - это слишком большое место в моей жизни. И Вы сами поймете, что я не буду очень "ломаться", если меня туда пригласят. Важно, чтобы мне были предоставлены все средства для настоящего, хорошего концерта. Самое главное - время для подготовки - завтра напишу туда, как обещал.

Крепко Вас целую, моя Раинька.

Жду Ваших писем.

Ваш И.Д.

12.II.1950.

Дорогая Рая! Вы, вероятно, очень удивлялись, не получая моих писем после Ваших, таких больших и значительных.

Но я сам не знаю, что творится со мной последнее время. То ли здоровье не в порядке (а я не люблю лечиться и не люблю узнавать, что у меня там внутри), то ли бесят и нервируют меня многие обстоятельства, о которых скажу лично. "...".

Ваши письма я прочитал с большим вниманием. Я еще много раз буду возвращаться к ним, так как отвечать на них в буквальном смысле этого слова нельзя.

Но меня радует, что Вы очень ясно и задушевно "упростили" все мои сложные комбинации и построения и перевели все в ясную и простую картину хороших и дружеских отношений. Я не знаю, чего стоило Вам это. Я поясню Вам эту свою мысль. Дело в том, что, очень хорошо разбираясь в проблеме пресловутой "творимой легенды", Вы можете забыть, что человеку свойственно, обязательно свойственно любую мечту сделать, претворить в жизнь, в явь. Вот в чем была основная причина моей, как Вы пишете, беспощадной самокритики. И именно Вы сами подтверждаете мою мысль об очень явном неравенстве сил.

..."Очень хорошо "творить легенды", когда реальную жизнь заполняют реальные вещи. Для меня же легенда и жизнь одно и то же".

Вот это и есть та точка, тот пик мысли, которая Вами так хорошо (Вы очень умны) и точно выражена. Но именно этого я и не хочу. Не хочу не для себя, а для Вас.

Прелестные письма, часто летящие туда и обратно, возможность таких взлетов фантазии и чувств, которые допускаются "заочным общением" и которые могли бы никогда не обнаружиться в яви, - все это может нарастать, будоражить, завихряя жизнь... в сущности пустую, неинтересную, лишенную радостей естественных и простых человеческих реальных удовлетворений.

Ваше "экстра-письмо" подтвердило только правильность моих представлений о Вас как о гордом, требовательном к себе и другим, немного капризном и немного ущемленном в своих мечтаниях и поисках путей человеке. Я не буду сейчас останавливаться на том, что меня не удовлетворило в Вашем письме. Это - отдельно.

Но эта глава Вашей повести говорит о том, что Ваша жизнь, Ваша душа, Ваше сердце остались незаполненными, неудовлетворенными. В таких условиях "творимая легенда" могла превратиться в явное и злое несчастье, в драму, в катастрофу.

Потому-то я и рад, что вместе с "заочной" красотой отношений Вы сумели правильно разглядеть и почувствовать иное, совершенно уже реальное и простое, как сама жизнь: дружбу и большую хорошую заинтересованность друг в друге. Это прикрепляет к земле прочными столбами летящую ввысь легенду.

И это меня успокоило. Говорить на эту тему мы еще с Вами будем. Ибо, как Вы ни стремитесь к тому, чтобы конференция по торфу в Москве совпала с моим приездом в Л-град, Вам, очевидно, не удастся увильнуть от реального свидания. Я его не боюсь и хочу. Думаю, что Вы тоже его в конце концов примете как "неизбежность".

Программа концертов мной в Ленинград послана. Думаю, что приезд туда обязательно состоится. И придется Вам Ваши "эфирные поцелуи" перестроить на тот иной лад, когда губы вполне реально осязают бритую щетину щек, а чего загадывать, и нежную мягкость чужих губ. ("Нежная мягкость" это у Вас, конечно, хотя, кажется, по фото у Вас тонкие и злые губы.).

Так позвольте, Раинька, на этой шутке закончить письмо, пока я снова не насупился в предвидении нового "очаровательного" московского моего дня, с его дурацкой мотней, хотя сегодня и воскресенье. Надо сниматься для экспорт. фильма, надо опять встречаться с авторами и, что самое ужасное и чего до ужаса не хочется, надо вечером на "Вольном ветре" быть объектом чествования всей труппы, которая из-за отъезда в Ленинград не могла своевременно это сделать.

Целую Вас крепко, крепко, моя хорошая девочка.

Ваш И.Д.

21.II. 1950 г.

Рая, мой дорогой друг! Во-первых, прошу мной не командовать. Я по заказу не могу писать добрых писем. Поэтому извольте читать мои разные письма, каково бы ни было их настроение. Во-вторых, не называйте меня "дружочек", потому что это слово я не люблю. Друг - это да! Дружочек - это пустое и немного иронически покровительственное похлопывание по плечу. После этих двух выговоров с занесением в личное дело я могу приступить к изложению своих мыслей.

Итак, на протяжении одного письма у Вас раздвоился голос: один - за встречу, другой - против; один - храбрый, другой - трусливый. И, как всегда в случаях колебаний, женщина предоставляет решение мужчине, сама, таким образом, признавая его и более умным, и более сильным. Ну, что ж. Великолепно!

Наша встреча ни в коем случае не может нарушить наших отношений. Это - постулат номер первый. Вы представляете себе, что стареющий мужчина моих лет дал объявление в газете, что он ищет подругу жизни, спокойного инженера-химика лет 27, могущего составить его семью? Инженер-химик откликается согласием. Начинается переписка, переходящая в дружбу. Фотокарточек они предусмотрительно друг другу не шлют. И вот наступает час свидания. Она - уродина, с злыми выцветшими глазами, с нелепой фигурой, с ногтями, замазанными всякими химическими реакциями. Он - лысый, старый хрыч, охающий от всякого лишнего движения. Tableau! Картина! Скандал! Он требует возмещения за понесенные расходы на марки для писем и на билет в поезде. Она - требует компенсации за похищенную невинность и честь (!).

Может ли быть такое с нами? Нет! Я знаю, что Вы - уродина, и уже никакая картина Вашего уродства не смутит меня. Наоборот, все, что красивее уродства, будет для меня приятным сюрпризом. Ваши ногти меня не могут смутить, так как я уже заранее решил, что не буду целовать Ваших рук, пропахших химией.

Что касается меня, то Вы уже давно знаете, что я не первый красавец в городе и что на голове у меня не хватает нескольких десятков волос, выпавших "случайно" при одной такой же роковой встрече с женщиной.

Таким образом, мы идем навстречу друг другу с открытым забралом. Единственное, в чем я могу заверить Вас, это в том, что я обязательно побреюсь. Я бреюсь каждый день и надеюсь, что Вы не повредите кожу своей ладони, если вдруг ни с того ни с сего захотите меня ласково потрепать по щеке.

Чего не хватает этой воображаемой сцене? Музыки! Но я ее сочиню и привезу с собой. Ее характер - сдержанное andante вначале, переходящее постепенно в allegro бурливого, неспокойного характера. Взаимные упреки выражаются болезненной гармонией отдельно возникающих в музыке акцентов. И придет же Вам в голову сомневаться в том, что это может быть неинтересно!

А в Ленинград я приеду обязательно. И обязательно встречусь с Вами, даже если Ваше горло будет пересыхать от волнения. Гм! Волнение... Да ведь это превосходно! И как жалко, что это волнение уже на второй встрече пропадает! Как? Вы не собираетесь второй раз встречаться? Я думаю, что после описанных прелестей одной встречи будет предостаточно. Ну, а вдруг? А вдруг будет так:

"С расширенными от волнения зрачками они стояли друг перед другом, не смея пошевельнуться.

- Рая!

- Исаак!

Раздались дикие вопли, и они ринулись друг к другу, сжимая друг друга в неистовых и бешеных объятиях, как бы желая этой страстью отплатить друг другу за томительное ожидание счастья для друг друга"... и т.д.

Не находите ли Вы, что во мне гибнет писатель? Если находите, то сообщите обратной почтой. В свою очередь я хочу ответить на Ваши два вопроса.

Что не понравилось мне в описанной Вами в экстра-письме истории?

То, что Вы предстаете в ней, как слишком сдержанный и слишком много рассуждающий человек. Это не свойственно молодости. Не люблю молодых стариков.

Что такое экспорт-фильм и где Вы его можете увидеть?

Мой друг, Вы невежественны, как рядовой советский поэт. "Экспорт-фильм" это учреждение, отдел Министерства Кинематографии, занимающийся экспортом наших фильмов. Увидеть это почтенное учреждение со всеми его сотрудниками Вы можете в Москве. Но специально приезжать сюда для этого я не советую.

Я Вам писал, что ездил сниматься для экспорт-фильма. Правильно. Это было необходимо для их рекламы, которую они готовят для выпуска "Кубанских казаков" за границей. Единственная моя ошибка, что я не взял слово "экспорт-фильм" в кавычки. Это дает возможность Вам оправдаться в невежестве и обрушить на мою лысую голову град упреков.

Засим целую Вас крепко и жду Ваших писем.

Ваш И.Д.

1 марта 1950 г.

Дорогой друг мой, Рая! Когда я был маленьким и жил в Харькове вне дома, т.е. вне родной семьи, мой покойный отец всегда писал мне письма, излагая свои указания и советы под номерами. Так напр., когда приближались рождественские или пасхальные каникулы, он неизменно перечислял: 1) не прыгать в вагон на ходу поезда, 2) не пить сырой воды, 3) не переходить из вагона в вагон во время хода поезда и т.д. Смешно мне тогда было, но как бы дорого я сейчас заплатил, чтобы отец был жив и давал мне свои ласковые номерные указания! Но я уклонился от своей цели. Я вспомнил эти отцовские письма, так как собираюсь начать письмо Вам с перечислений. Итак:

1) Мое предыдущее письмо вовсе было не ядовитым, и Вы, видимо, не учуяли его интонаций.

2) "Ядовитость" в моем обращении с людьми действительно имеет место, но никак не является показателем моего хорошего настроения (кстати, мое перо часто спотыкается. На странице получилась совершенно несвойственная мне грязь. Прошу прощения - я очень устал).

3) Если Вам 29 лет, то Вы - старая грымза! (Значения этого слова Вы в химии не найдете).

4) Плохие либретто мне действительно приходилось и приходится читать, но это не влияло на мой литературный стиль. Я серьезно полагаю, что если Вы недовольны этим стилем, то это скорее вина той литературы, которую приходится читать. В качестве примера я могу порекомендовать Вам прочитать в первом номере "Нового мира" роман Добровольского "Женя Маслова". Нужно обладать большим литературно-художественным иммунитетом, чтобы по прочтении не заразиться косноязычием. Кстати, читая "Женю Маслову", я думал почему-то о Вас.

5) "Вольный ветер" в Ленинграде идет с такой частотой, что я очень опасаюсь, что не смогу отпраздновать с театром 200-е представление. То ли дело в Москве: 12-го февраля было 125-е представление. Я обещал театру, что 150-е представление буду дирижировать сам. Надеюсь, что к тому времени они забудут мое обещание ("Ветер" идет здесь в среднем 4-5 раз в месяц) и избавят меня от сомнительного удовольствия".

6) По поводу перечислений Ваших несчастий могу только сказать: дай Бог, чтобы Вас посещали только такие несчастья и такое горе.

7) Вы имеете, вернее, обладаете способностью много написать в письме и в сущности написать мало. Предвижу, что со свойственным Вам неуважением к старшим, Вы постараетесь вернуть мне мой упрек. Но я хочу напомнить Вам, что раньше я никогда не отвечал на Ваши письма в буквальном смысле. Я всегда писал письма, отталкиваясь от каких-то своих мыслей, иногда имевших отношение к Вашему последнему по сроку получения письму, иногда и не имевших этого прямого или косвенного отношения. Но Вы несколько раз изволили заметить мне, что я не отвечаю на те или иные Ваши вопросы и даже стали вести им счет. После этого я решил добросовестно по пунктам отвечать Вам. Вы довольны?

Теперь по поводу встречи, которая не состоится 3-5 марта, но состоится обязательно. Поймите, приближается весна. Она уже кокетничает с москвичами в феврале, она уже улыбается нам своими тысячу крат воспетыми лужами. Конечно, еще будут метели и холода. Но, когда я приеду к Вам, дыхание весны будет четче, горячее, вернее. Трепещите! Так вот по поводу встречи. Знаете ли Вы, мой дорогой друг, что за последнее время я оказался дважды переведенным с "нереального общения" на реальную почву встречи с людьми, с которыми переписывался, и довольно интенсивно. Одна - старая моя корреспондентка, Людмила Л., бывшая Головина, очень милый и хороший человек, некогда полный чудесного, солнечного веселья молодости, а в дальнейшем здорово потрепанная жизненными неудачами, преждевременно согнутая женщина. В сентябре прошлого года она приехала в Москву в командировку из-под Свердловска, где в одном небольшом городишке она работает инженером какого-то химзавода. Она писала мне очень хорошие, дружеские и искренние письма, считая меня своим светлым другом. И вот она позвонила мне в Москве. Я не очень охотно шел на встречу, реальность которой почему-то казалась мне ненужной (не для меня, а для нее). Мне думалось, что она (встреча) нужнее ей, чем мне, что Л. возлагает какие-то надежды на встречу, придавая этому несколько романтический характер. Но мы встретились, разговаривали, делились всякими впечатлениями. Мне было... скучно. Оказалось, что для меня было интереснее, заманчивее отдавать ей час-полтора в писании письма, чем в личном общении. И не потому, что Людмила оказалась пустой неинтересной собеседницей. Вовсе нет! Она умна, культурна, начитана, обожает музыку, искусство. Она не неинтересна и лицом, и фигурой. Но... что-то отсутствовало в ней такое, что могло меня задеть, взволновать. И я признаюсь только Вам, что мне кажется, что это "что-то" заключалось в том, что ничто мужское не было во мне задето. Я хочу, чтобы Вы меня хорошо поняли. Я вовсе не имею в виду, что эта встреча должна была бы закончиться чем-то вроде страсти или желания друг друга. Но я хочу сказать, что где-то, пусть незаметно, пусть неосознанно я должен был чувствовать около себя женщину, способную в принципе, в потенции вызвать во мне какие-то, хотя бы туманные желания. Для этого я считаю необходимым, чтобы женщина имела некоторую сумму эстетических признаков, делающих ее желанной. Этого в данном случае не было. Поэтому реальность этих двух-трех встреч никогда и нигде не перешагнула дальше того обычного и уже известного по письмам, но несколько более подробно комментированного житья-бытья. Может быть, в этом виноват я, сразу как-то потускнев перед этим образом сидевшей передо мной женщины, пришедшей из мира всяких неудач, лишений, тяжелого и изнурительного труда во имя благополучия своих детей. Даже наверняка я виноват, не сумев "перестроиться", не сумев оказать ей даже ту дозу теплого внимания, которым всегда были полны мои письма. Она мне об этом и написала потом, после приезда домой, написала инстинктивно почувствовав что-то неладное в том впечатлении, которое она оставила. В дальнейшем все это сгладилось, и наша переписка снова вступила в свою "тональность". Жалею ли я об этой встрече? То есть, жалею ли я, что встреча состоялась? Нет! Нисколько! Мы ушли без потерь из этой встречи, ибо разочарования не было. И почему оно должно было или могло быть? Ведь внутренние качества наши, показанные в переписке, остались нетронутыми. Ушла в сторону только та доза романтики, Нереальности, которые создавались фактом продолжительной и содержательной переписки.

Второй случай. Некая Лидия Н. из Одессы в ноябре 1948 года прислала мне трогательное и глубоко драматическое письмо о том, что после недавней потери матери она лечилась моей музыкой и выздоровела только благодаря ей. Я ответил ей (на такие письма нельзя не отвечать), и так завязалась переписка. Л.Н. оказалась женщиной 39 лет, весьма умной и остроумной, острой и наблюдательной, типичной одесситкой. Она "быстро набирала темпы" своего увлечения мной и перепиской со мной, буквально засыпала меня письмами и даже однажды позвонила мне из Одессы, каким-то образом узнав мой телефон. Я ей сделал строгое внушение по поводу этого вторжения в мою реальную жизнь.

Недавно она была в Москве. Я с ней встретился. Передо мной оказалась толстая, шалая еврейка, с большим темпераментом и 1000 слов в минуту. Вы уж понимаете, что эта встреча не оставила во мне ничего, кроме усталости от беспрерывного словесного рокота. Итак, мне на реальную романтику явно не везет! Но письма пускай она мне пишет! Они, правда, интереснее ее разговоров! Жалею я об этой встрече? Да нисколько! Пускай будет так, раз это угодно было господину Случаю!

Я довольно своеобразно "агитирую" за нашу с Вами встречу, Рая! Пожалуй, после такой агитации Вы уже не будете встречать меня на вокзале. Но Вы, Рая, это совсем другое дело. Я Вас хочу видеть и совсем не буду считать "суммы" Ваших эстетических свойств с целью воздействия на меня. Я не искатель приключений и случайных близостей. Я хочу слышать Ваш голос, хочу Вам играть, хочу посмотреть, какая Вы стали, и хочу убедиться, действительно ли я Ваше солнышко. Как бы ни были разнообразны нюансы нашей встречи, я знаю, что я увезу из Ленинграда те же хорошие чувства к Вам, ту же радость общения с Вами, которые я испытываю, исписывая множество бумаги для беседы с Вами, мой нежный и хороший друг.

Я крепко и нежно целую Вас (по всем вариантам) и... жду Вашего письма. Я ведь знаю сроки. Вы еще успеете мне ответить.

Ваш И.Д.

"Кубанские казаки" скачут уже на всех экранах столицы. А у Вас, в Ленинграде?

ИСААК ДУНАЕВСКИЙ.

  00:04 04.10