Копи Соломона Волкова.

"Эккерман Бродского" написал свою историю культуры.

Прославившийся своими беседами с Бродским Соломон Волков решил выступить в роли самостоятельного теоретика русской культуры. В издательстве "НГ" вышли сразу три его книги: "История культуры Санкт-Петербурга", "Страсти по Чайковскому. Разговоры с Баланчиным", а также переизданы "Разговоры с Бродским". Первая книга из этой серии - пожалуй, самая любопытная. Со многими оценками и тезисами Волкова наверняка будут спорить. Что мы и начали делать, позвонив автору в Нью-Йорк.

- Ваша "История культуры" напоминает хрестоматию, причем складывается ощущение, что она адресована на столько нашему читателю, сколько западному. Нашим-то картина в целом и так ясна. Травля Ахматовой, травля Шостаковича, суд над Бродским - все эти эпизоды у нас хорошо известны.

- Действительно, книга уже выходила в Италии, Финляндии, Англии и Бразилии. Но я категорически не согласен с тем, что в России этот труд не востребован. Я стараюсь быть в курсе российских культурных новостей, и у меня вырисовывается довольно тревожная картина состояния отечественной культуры. Читал недавно о соцопросе: спрашивали старшеклассников в провинции об их отношении к Толстому и Достоевскому. 45 процентов заявили, что не читали Толстого и Достоевского, а еще 45 - что читали, но обоих ненавидят. Довольно устрашающая статистика. Но не согласен я и с тем, что эрудированный читатель не найдет в книге ничего нового. Здесь, в Нью-Йорке, я часто встречаюсь с людьми, которые пишут в России о культуре. И выясняется, что некоторые, например, никогда в жизни не слышали симфонии Шостаковича от начала до конца. Не знают, сколько балетов и симфоний у Чайковского. И это - элита. А что уж говорить об уровне российской интеллигенции в целом.

- Когда читаешь эту книжку, создается ощущение внутренней бесконфликтности. То есть существует какой-то глобальный внешний конфликт, противостояние художника и государства. А вот между самими художниками внутренних противоречий, противоборства течений, мнений, школ как будто и не было.

- Центральной темой этой книги является, конечно же, конфликт творческой интеллигенции и государства. Не зря я начинаю свою историю "Медным всадником". В нем наиболее убедительно дана амбивалентная суть этих отношений. Должен ли художник подчинить свой дар, индивидуум, свою судьбу государству? Или государство слишком требовательно и жестоко? Характерно, что Пушкин не дал однозначного ответа на эти роковые, если угодно, вопросы.

И для меня самым интересным было именно это противостояние государства и города художнику и индивидууму. Конечно же, я отдавал себе отчет, что, скажем, между тем же Чайковским и Мусоргским были крайне напряженные отношения. Не говоря уже о писателях...

- В "Истории культуры", рассказывая о неофициозных литературных кругах Ленинграда 60-х, вы не упомянули ни Хвостенко с Волохонским, ни Кривулина с Охапкиным, ни круг Эрля. По какому принципу вы решали, что те или иные поэты и художники достойны упоминания?

- Эту книгу, как и предыдущие, я писал в жанре разговоров. Только на сей раз я разговаривал с городом, а не отдельным человеком. И в этом воображаемом диалоге город, как и Бродский - в "Разговорах...", тоже строил свой миф. А я пытался уяснить природу и сущность данного мифа. И это - стержень всей книги. И также принцип отбора. Если вы заметили, в книге совсем немного говорится не только об упомянутых вами поэтах, но и о Блоке, который, как ни крути, более значительная фигура. Блок - великий поэт, но для создания мифа о Петербурге сделал немного.

Наша наука о городе, следуя за Анциферовым, доходила до определенного рубежа, скажем, до создания мифа о Петербурге Достоевским (миф негативный). А потом следовал прыжок к Петербургу Ахматовой, трансформировавшей этот миф в позитив. А что было между Достоевским и Ахматовой? Здесь исследователи мифа останавливались в некотором недоумении. Мне кажется, что недоумение проистекало из того, что эту пропасть первым начал заполнять Чайковский, композитор. А здесь наша литературоцентристская наука оказывалась не на своей, что называется, территории. Замечательный ученый Топоров ввел понятие петербургского текста. Но музыка явно не входила в круг его интересов. Хотя петербургский текст, по моему убеждению, включает в себя и музыку, и балет. И Чайковского, и Мусоргского, и Петипа, и Баланчина, и Стравинского, и Шостаковича. И я пытался этот зазор заполнить. Дописать замечательную историю мифа и довести ее до наших дней. Ведь вклад петербургского рока Гребенщикова и Шевчука в трансформацию этого мифа, в наши уже дни, больше, чем любого из перечисленных вами поэтов.

- Из каких критериев вы исходите, давая характеристики персонажам? Кого-то вы открыто называете гениальным, великим. Кого-то - просто писателем или композитором. А о ком-то, например, говорите: талантливый композитор Дунаевский, талантливый писатель Карамзин. Так говорят вообще-то о начинающих.

- Я писал не энциклопедию, а глубоко индивидуальную, субъективную книгу. И оценки, слава богу, имел возможность раздавать без оглядки на кого-либо. Другое дело - советская энциклопедия. Подсчитано, что там было 60 с лишним оценок. От восходящей до нисходящей, от гениальности и до врага народа. Была жесткая схема раздачи ярлыков. Некролог Шостаковичу задержали на несколько дней, пока Брежнев не дал персонального согласия на то, чтобы поименовать его в некрологе гениальным. В общем, целая государственная проблема. Я оценивал людей исходя из своего индивидуального опыта, а также вклада художника в пресловутый миф.

- Для читателей, наверное, будет сюрпризом, что вы интервьюировали отнюдь не только Бродского. Можно ли быть Эккерманом для многих?

- Это эксперимент, который я, что называется, ставлю на себе. Итогом, вероятно, будет уже вся жизнь. Но я должен сказать, что Бродский не был первым человеком, с которым я стал делать интервью. Начал я чуть ли не с 16 лет. И в качестве газетчика, еще когда жил в Союзе, записал десятки и десятки вот таких разговоров. Научился работать даже без магнитофона, делая стенографические закорючки, понятные мне одному. А первым человеком, с которым я сделал монографическую работу размером с книгу, был Дмитрий Дмитриевич Шостакович. С этой книги все и началось.

В Соединенных Штатах сначала вышла книга разговоров с Баланчиным. Потом со скрипачом Натаном Мильштейном, тоже выходцем из России, завоевавшим на Западе, как и Баланчин, всемирную славу. Так что "Разговоры с Иосифом Бродским" стали уже четвертым монографическим опытом. Работа с Бродским продолжалась 15 лет. Это не были, естественно, каждодневные встречи, но достаточно регулярные, хотя и через большие интервалы.

Постепенно я нашел свой стиль. Это длинные задушевные разговоры, которые потом оформляются (или не оформляются) в книгу. Собеседник привыкает к тебе, ты привыкаешь к нему. И как бы начинаешь проживать вместе с ним его жизнь. Эта работа, при всей ее напряженности, доставляет колоссальное удовольствие. Надеюсь, не только мне. Если бы, скажем, Бродскому, процесс не давал какого-то удовлетворения, он бы просто не назначил второй встречи, не говоря о том, чтобы растянуть наше общение на 15 лет.

- Складывается впечатление, что ваши беседы - это в основном интервью со звездами и о звездах. Вас не прельщает миссия первооткрывателя имен?

- Меня интересует личность состоявшаяся, осуществленная. Непризнанных гениев не бывает. Даже если о человеке говорят, что он непризнанный гений, это уже факт признания, по крайней мере, в каком-то узком кругу. Для меня, в конце концов, не так важно, является ли собеседник знаменитостью. Скажем, с тем же Бродским я начал разговаривать задолго до того, как он получил Нобелевскую премию. Меня в людях привлекает некая завершенность - тогда и человек готов на подобный разговор. Тому, у которого все еще впереди, просто не о чем говорить.

У моих собеседников всегда есть некая сверхзадача. Баланчин, ощущая приближение смерти, хотел зафиксировать свое знание о чем-то очень важном для будущих поколений. Бродский пытался выстроить для потомков тот образ, какой ему хотелось бы оставить. Успех такого предприятия зависит от того, с какой творческой энергией это сделано. Бродский, мне кажется, свой замысел реализовал.

- Многие петербуржцы получили мировую славу, переехав в Нью-Йорк. Видимо, существует что-то общее между этими городами?

- Да, и Набоков, и Стравинский, и Баланчин пытались задержаться в Европе, которая оказалась к ним очень негостеприимной, но, только перебравшись в Америку, получили возможность стать подлинно гражданами мира. Мне вообще кажется, что в судьбах Нью-Йорка и Петербурга есть какая-то мистическая связь. Может быть, потому, что это два города у воды - у моря. Бродский всегда подчеркивал важность выхода к открытому пространству. Важность и в метафизическом плане, и в географическом, и климатическом.

Мне кажется, сблизила эти города и катастрофа 11 сентября. Нью-Йорк получил то, чего ему, в моем ощущении, не хватало. Он помимо всемирного культурного центра стал городом-героем - каким полвека назад стал Ленинград. Нью-Йорку не хватало этой ауры. А теперь и он - город-страдалец, город-мученик. Не говоря о том, что здесь живут тени умерших в Нью-Йорке Стравинского и Баланчина, Бродского и Довлатова. Элизиум, населенный великими тенями. Это, конечно, подпитка для тех, кто сегодня работает в сфере того, что я называю русско-американской культурой. Успешно или неуспешно - пусть судят читатели и зрители. Но эта сфера существует, и поэтому мне кажется, что роль Нью-Йорка как важного центра в пространстве русской культуры сохранится.

МАКСИМ ГЛИКИН.

  00:04 17.01