Няня Маруся и другие гении.

Я ЧАСТО вспоминаю в интервью и даже кое-что написал о том, как много в моей жизни значили родители. Но до сих пор не имел возможности рассказать о своей няне. Это старая русская традиция: няня Маруся была член семьи.

В нашей квартире на Лаврушинском, в писательском доме, она занимала часть кухни, где за занавеской была ее кровать, икона Спасителя в углу, и там же ее сундучок стоял. А в сундучке этом, кроме всего прочего, лежали книжки Бабеля - она мне их отдала после смерти Сталина.

Няня Маруся, Марья Егоровна, была из пришлых людей - из села Мартемьянова. Мы знали хорошо ее родню - все они, и ее сестра Дуся, и племянницы, тоже были где-то в Москве нянями или домработницами. Много таких Марусь и Дусь стало первыми учителями жизни для людей моего поколения. Появление их в Москве не было связано с какими-то романтическими устремлениями: если появлялась возможность убежать из колхоза - все старались. Бежала и няня, и ее замечательные родственницы. Между прочим, Ираклий Андроников, бывший у нас тоже своим человеком, так заинтересовался ими, что повез на лето в Мартемьяново жену и маленькую дочку Манану. И потом, вернувшись в город, Манана, как-то уже осознававшая, что ее семья - сложного этноса, говорила: "Я грузинка, я еврейка, я мартемьяновка!" То есть она считала, что теперь принадлежит и к третьему какому-то народу - мартемьяновскому...

Упомянул я это между прочим - к тому, что няню сама жизнь научила сложности и вместе простоте отношений человеческих, - и это все в ней чувствовали.

Я начал с Бабеля. Миша, мой брат, - сын Бабеля, потом он рос как сын моего отца Всеволода Иванова и по паспорту остался Михаил Иванов. Это его спасло, когда стали арестовывать детей уже арестованных и расстрелянных. О судьбе Бабеля с нами, конечно, родители не говорили. И о таком писателе я ничего не знал - до того дня, когда няня мне дала его книжки. Выходит, няня была самый смелый человек в семействе. Она вообще - если сказать совсем кратко - была независимый человек. Рассказы о раскулачивании ее матери и отца я больше слышал от родных няни - она просто при этом не присутствовала. А вот что я от нее слышал и что для меня было существенно - это как она с большим воодушевлением рассказывала о помещике, который у них там, в Мартемьяновке, жил до революции. И это никакая не была пропаганда - так же, как то, что она меня с братом, когда мы весной 43-го вернулись из эвакуации в Ташкент, повела на Пасху в церковь на Ордынке, - нет, это была некая естественная картина жизни человеческой...

Мы к месту и не к месту говорим о демократии - так вот, няня была человек в высшей степени демократичный, при всей любви к доброму помещику. Как-то ко мне зашел один мой приятель - это уже в университетские годы - и, когда он ушел, няня говорит: "Что-то он мне не очень понравился". Почему? Оказывается, потому, что он рассуждал при няне: вот он сын профессора, а профессорские дети имеют преимущество перед всеми прочими (кстати, впоследствии он действительно сделал карьеру). Няне не понравилось не его происхождение, а то, что он заранее знал, как его жизнь устроится. Она мне с детства повторяла: "Я - последняя буква в азбуке" - это был ее тезис, который она сама в жизни осуществляла.

Говорила она на очень чистом языке, близком к эталону. И вообще она - мартемьяновская, с тремя классами образования - производила впечатление интеллигентной женщины. Главной ее особенностью было и в памяти моей осталось то, что она самим своимсуществованием противоречила классовому, социальному делению общества. Ни на кого из женщин, мною в жизни встреченных, няня Маруся не походила. Может быть, что-то в ней было схожее лишь с женой Бахтина, Еленой Александровной, в которой я тоже видел это удивительное сочетание тонкости и твердости...

Мы говорим: народ, элита. А что такое в России элита? Это самая обездоленная, нищая, презренная часть населения. Мы думаем, что наша культурная и научная элита никогда так не бедствовала, как сейчас, - а возьмите нэп, о котором сегодня слагаются красивые легенды и о котором Пастернак писал в "Живаго", как будто о наших днях: "Самый фальшивый советский период".

Так вот что мне рассказывала о баснословном нэпе Мария Вениаминовна Юдина, великая пианистка и еще одна великая женщина в моей жизни. Когда она и круг ее друзей собирались в 20-е годы на квартире Михаила Бахтина на его подпольные лекции, за которые он потом тяжело поплатился, хозяева дома, провожая их, ставили на столик в прихожей блюдечко, куда гости, такие же нищие, бросали медные монетки.

На такие монетки Бахтин, гениальный ученый, жил с женой много лет...

Русский человек, думаю, не зависит от того, в какой среде находится, - как бы это мое убеждение ни противоречило всему, что написано и наговорено о среде, человека заедающей. Деление на классы и касты - болезнь советская. Вот сегодня возрождаются дворяне. Я не хочу никого из них обидеть, среди них есть мои друзья, но как каста они возрождаются очень по-советски. Что было замечательно для старого дворянства - это именно демократизм: они могли спорить меж собой, чей род древнее, но нисколько не подчеркивали своей отличности от других. Вообще "старорежимные" люди, которых я знал, никак не подчеркивали своих кастовых границ.

Тот же Пастернак. Помню, какие интересные разговоры доносились из-за забора в Переделкине, когда он там копал на огороде и кто-то из местных жителей проходил мимо. Он был в очень хороших отношениях со многими из переделкинских трудяг и говорил с ними на том удивительном народном языке, который вы в его прозе слышите. Для него это было органично - он пишет в автобиографии, что рос на Садовой, в краю наших странниц и проституток и он впитал эту речь действительно с материнским молоком. Вообще нельзя думать, что простонародье так называемое говорит на более грубом языке, чем высшая каста. Как раз наоборот: высшая каста советская очень любила грубые слова - притом что ее словарный запас... ну, о его богатстве и сегодня можно составить представление. Я знал одного человека, который был политическим консультантом по внешним делам при Политбюро в брежневское время, и как-то спросил у него: "Скажите, ну вот с нами они говорят по писаному, а как они друг с другом говорят? Как они спорят или что-то друг другу доказывают?" - "Очень просто, - говорит, - они все там матерятся, кто кого перематерит".

Думаю, то внимание, которое испытывает наша культура ко всему непристойному, - не в подполье вызрело, не из-под спуда поднялось, а спустилось в культуру из кабинетов членов ЦК. И к нашей власти, и к нашей элите культурной у меня, получается, одни и те же претензии. Дело не в их грубости и неграмотности даже. Главная беда - искусственное соединение каких-то придуманных, безжизненных формул. То есть нет в языке ни нашей политической, ни нашей культурной элиты намека на живость, естественность разговора. Когда ты говоришь с людьми - ну отключись, будь добр, от того, что занимаешь какую-то должность. Поговори просто по-человечески, объясни - как и что. Нет. Нет желания объяснять важные вещи вне формул, вне стандартных сочетаний. Объяснить попросту.

Простота - она, конечно, может по-разному пониматься. Это основная тема Пастернака: простота - как цель и итог судьбы художника:

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

И дальше:

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

Недавно вышла переписка Пастернака с его первой женой - и там очень видно, как характер его отношения к жизни чем ближе к концу, тем более прояснялся. Это связано и с душевным опытом, и с преодолением им русского авангарда. Авангард в России задержался. Есть люди, как, например, Борис Гройс, думающие, что советская культура - продолжение русского авангарда. Это не так. Советская власть боролась с авангардом - и тем самым продлевала его существование. А потом возникает наш поставангард, который может длиться бесконечно: в него влили силы именно преследования. Ну, примерно, как Ельцину карьеру сделал Горбачев. Если бы не их конфликт, может быть, никто из нас и не поддержал бы Ельцина. Русский народ страдальцев любит. Но в этой любви есть что-то несерьезное, поверхностное...

Пастернак при мне так объяснял свою религиозность: "В жизни должны быть вещи, к которым вы относитесь серьезно". Нельзя думать, что, все перечеркнув и все подвергнув осмеянию, мы чего-то достигаем, - то самое, что у нас происходит сейчас в искусстве, где тон задают именно люди, которые словечка в простоте не скажут, именно по той причине, что надо всем смеются. Я однажды встречал Новый год вместе с Капицей, академиком, нобелевским лауреатом. В то время к советской элите его едва ли можно было отнести - он написал письмо Сталину против Берии, а потом не пришел на заседание Академии, посвященное юбилею Сталина. Его не посадили, но отовсюду выгнали, он очутился в полной изоляции. Немногие продолжали с ним дружить - в том числе мои родители. И в ту новогоднюю ночь он сказал замечательный тост, адресуясь к нам, детям: "В нашем тяжелом времени меня заботит всерьез одно. То, что молодые могут потерять веру и стать циниками".

Меня в нашем времени - продолжении советской эпохи - смущает не то, что кто-то продолжает еще беситься по поводу того, что коммунизм хорош. Это скоро пройдет. Гораздо хуже то, что для большинства молодых вообще не осталось ничего, к чему следует относиться серьезно. Фундаментализм - будь он коммунистический или православный - в России маловероятен. А вот полная издевка, цинизм как главная позиция в жизни - вполне реальная вещь. Наша ситуация напоминает мне - если искать аналогии в истории - все поздние периоды перед концом. Мы живем не в постсоветском обществе. Мы в конец советской эпохи еще только вступаем. Думаю, нас должен тревожить не столько кризис рубля или политической власти, сколько кризис культуры. И не потому, что культуру перестали субсидировать. А по той причине, что культура не имеет большой творческой идеи, которая в России всегда должна быть. Русская культура все-таки всегда крупно мыслила. Она часто критиковала, часто отрицала что-то в реальной жизни общества - но это была критика с каких-то глобальных мировых позиций. Простота, ясность во взгляде на порядок вещей сегодня - повторю за Пастернаком - "Всего нужнее людям". Увы, "неслыханной простоте" они предпочитают мнимую сложность. "Сложное понятней им" - поскольку избавляет от серьезного взгляда на мир, смелых поступков, честного отношения к себе.

Что, казалось бы, общего между теми, кого я вспомнил, - между няней Марусей, Борисом Леонидовичем, Юдиной, Бахтиным, Капицей? Да вот эта самая "неслыханная простота"...

Лет двадцать назад, осенью, мы с женой отдыхали в Сухуми. Там к нам присоединились мама жены моей Раиса Орлова и ее муж Лев Копелев - оба уже покойные, с ними я дружил еще до того, как мы со Светланой поженились. И туда в эту осень, не сговариваясь с нами, приехали Сахаров и Елена Боннэр, - получилось, что мы вшестером проводили время, гуляли, ходили в кино каждый вечер. Нынешний предводитель Абхазии, мой ученик Ардзинба пригласил всех на крестьянскую свадьбу, приведшую Сахарова в восторг. По-всякому мы там услаждали себя, и, между прочим, Сахаров - по дороге в кино и обратно - со мной довольно много обсуждал то, чем тогда занимался, - первыми секундами создания мира после "большого взрыва". И другие члены компании ему предъявили претензию - как же он со мной что-то обсуждает, а они этого не слышат, ведь им тоже интересно. Андрей Дмитриевич сказал, что готов всей компании прочитать популярную лекцию о происхождении Вселенной. И он прочел нам лекцию, даже две, в номере гостиницы "Абхазия", потом сгоревшей в ходе войны с Грузией.

Когда он кончил рассказ, Елена Георгиевна его спросила: "Андрей, вот ты рассказал нам о пространстве и времени, а как это соотносится с Богом?" Сахаров улыбнулся и ответил: "Ну, Люся, пойми, ведь Бог так велик, что мелочи вроде пространства и времени к Нему не имеют непосредственного отношения". Ответ гения - но и человека, родственного моей няне Марусе.

Из автобиографии Сахарова видно, что и корни - среди его предков были и священники, и крестьяне, и интеллигенция, - и традиционное русское воспитание очень много значили для его формирования. Он вернулся к этому вопросу - и оказался чрезвычайно близок Пастернаку, мысли о том, что в жизни есть вещи, к которым надо относиться серьезно, - в разговоре, который к сожалению, не напечатан: в разговоре с Ниной Берберовой в редакции "Литгазеты". Встреча их состоялась совсем незадолго до смерти Андрея Дмитриевича. Я помог ее организовать и участвовал в их разговоре. Атеистка Берберова, кроме всего прочего, спросила Сахарова о его претензиях к Богу, - и он, к ее изумлению, живо откликнулся на эту реплику. Он не хотел о Боге говорить в какой-то связи с физикой и вообще с наукой - но дал понять, что религия для него всегда была очень существенным вопросом. Я думаю, что его поведение - это образец поведения верующего в нашем веке. Не произносить на эту тему слова, но предъявлять некоторые требования к собственному поведению. Не к другим, а к самому себе. Его политика сама по себе не занимала - его занимали люди и то, как им помочь.

Образ Божий присутствовал в его судьбе - как маленькая икона Спаса в уголке няни Маруси, за занавеской на кухне, в доме, где прошло мое детство.

О таком именно присутствии Бога - не показном, но постоянном - нам следует чаще задумываться в отсутствие тех, кто ушел прежде, чем окончился век, связанный в нашей памяти с их именами...

ВЯЧЕСЛАВ ВС. ИВАНОВ.

  00:04 18.02