Илья Сац, мама и Хмелев.

СТОЯЛ август 1932 года. В это время мама всегда брала отпуск, а работала она тогда ученым секретарем Малой советской энциклопедии. На ее письменном столе, кроме других книг, среди которых мне запомнились только что вышедшие из печати "Моя жизнь в искусстве" Станиславского и переписка Чайковского с фон Мекк, находился большой том сборника "Былое". Он был посвящен народникам, петрашевцам. Это было связано с работой мамы в энциклопедии. В те дни в нашем доме я часто слышала разговоры о прочитанном, так что имена Веры Фигнер, Германа Лопатина, Ипполита Мышкина, Николая Морозова были у меня на слуху лет с 12-13.

В нашей семье интересы родителей невольно передавались детям. Так было и с историей, литературой, музыкой. Да и политические события современной жизни навсегда западали в наши головы и души. В 30-е годы дети зачастую становились не только свидетелями иных коллизий, но и участниками, даже жертвами последних. Бывало так, что, не достигнув совершеннолетия, некоторые из них подвергались аресту и препровождались в тюрьмы и лагеря. Здесь вместе с взрослыми они осваивали обыски, ночные допросы, житье за колючей проволокой. Словом, усердно проходили "этапы большого пути" в прямом и переносном смысле. Вернусь к той счастливой поре, ради которой и пишутся эти строки и которая оборвалась неожиданно, как жизнь на полувздохе. Но благодатная и радостная память о ней осталась навечно для того, чтобы отчаяние не затмило разум.

Итак, мы, я и сестра, едем с мамой в дом отдыха. От "Дома на набережной" до Савеловского вокзала доехали быстро. Отец провожал нас, но ехать не мог, так как заменял ушедшего в отпуск Куйбышева, председателя ВСНХ (был такой Высший Совет народного хозяйства). Помахав отцу, мы стали уже располагаться на своих местах, как в соседнюю дверь, запыхавшись, в буквальном смысле влетел молодой мужчина с чемоданом. Он на ходу крикнул что-то своим провожающим, и поезд тронулся.

Мама произнесла: "Удивительно знакомое лицо у нашего соседа, где бы мы могли его видеть?" Мне тоже показалось его лицо знакомым, и вдруг в моей памяти прорезался то ли кадр из фильма, то ли фотография, и я воскликнула: "Мама, да ведь это артист, который играл Достоевского в "Мертвом доме"!" И в самом деле, это был он, молодой артист Московского Художественного театра Николай Павлович Хмелев. К тому времени он уже прославился в ролях Алексея Турбина в пьесе Булгакова, Тузенбаха в "Трех сестрах" и дворника Силана в "Горячем сердце" Островского. А узнала я его вот почему: зимой в Москве, на Малой Дмитровке, в кинотеатре, где сейчас находится Ленком, шла картина "Мертвый дом" по "Запискам из мертвого дома" Достоевского. Обстоятельства сложились таким образом, что нас, детей 13 и 10 лет, решено было взять с собой, хоть тематика была не совсем подходящей для юных душ. Тем не менее на меня фильм произвел большое впечатление и надолго врезался в память. Раннее чтение и семейные интересы сыграли свою роль. К сожалению, я не знаю режиссера и удивляюсь, что картина снята с проката и о ней никогда и нигде не упоминается.

Но продолжаю о главном. На рассвете поезд добрался до Кашина, маленького городишки, откуда на подводах всех прибывших из стольного града доставляли до парома, вмещавшего две телеги, на другой берег реки Медведицы. Озабоченные распределением и устройством по корпусам, мы заметили, однако, лихо приближающуюся телегу с одиноким седоком. К нашему удивлению, им оказался незнакомец, сыгравший в кино Достоевского. Почему он отстал от каравана, так и осталось для нас тайной.

Жизнь потекла ровно.

Уставшие за зиму люди охотно пользовались всеми преимуществами общественного быта, предложенного социальными возможностями того времени. Минимум их состоял в том, что "под каждым нам листком был готов и стол и дом". Что до комфорта, то отсутствие горячей воды, душа и бани вполне компенсировали светлые воды Медведицы, включая головомойку. И ничего. Но ближе к теме. Однажды, спускаясь с лестницы столовой и заметив рядом Хмелева, мама, как бы невзначай, слегка пропела песенку Тильтиля и Митили из "Синей птицы". Сделала она это, конечно, специально, чтобы привлечь внимание артиста. Музыка была, как известно, Ильи Саца и звучала в сцене прощания детей с бабушкой и дедушкой в "стране воспоминаний": "Прощайте, прощайте, пора нам уходить!" Спела мама эту фразу, как полагалось в пьесе, два раза, но в одном ритме. Хмелев тут же подхватил и провел второй раз, слегка изменив мелодию, как это было положено. Таким образом он изящно поправил маму.

Тогда они еще не были знакомы. Знакомство все же состоялось при забавных обстоятельствах. Мы сидели в цветнике возле большой клумбы. Среди прочих мимо нас проходили два молодых человека. Один из них был Хмелев. Сидящая рядом с нами дама, знакомая моей матери, обратила внимание на то, что у Хмелева сзади слегка были порваны брюки. Будучи женщиной озорной и веселой, она с улыбкой бросила: "Николай Павлович, а вы знаете, что у Вас дефект в костюме?" "А что, очень заметно?" - парировал он, нимало не смутившись. Все весело оценили остроумную реакцию. Хмелева представили маме, как мне показалось, к обоюдному удовольствию. Ко всему прочему оказалось, что первую жену Николая Павловича, с которой мы познакомились позже, уже в Москве, тоже звали, как и мою мать, Надеждой Васильевной. Хмелев, страстный грибник, часто гуляя в лесу, как он рассказывал, каждый раз вздрагивал, когда слышал аукающихся и называвших имя моей матери.

Помню один из рассказов Хмелева о съемках "Мертвого дома". Сцену на каторге, которую отбывал Достоевский, снимали в местах заключения. На роли каторжан были взяты статистами настоящие уголовники. По сценарию им надевали кандалы с цепями. И вот однажды съемка задержалась, а статистам надо было перерваться на обед. И они голые, гремя цепями, потащились через улицу в столовую. Наверное, это была неповторимая картина. Но время, как всегда на отдыхе, летело стремительно. В день отъезда с чемоданами и детьми погрузились опять на паром. Канат вместе с перевозчиками тянули отдохнувшие мужчины. Среди них был и Хмелев. При этом они пели во все горло: "Мы по бережку идем, песню солнышку поем! Айда да ай-да..." Как было весело!

Мама обменялась с Хмелевым телефонами и пригласила его с женой посетить нас в "Доме на набережной" и познакомить с мужем, то бишь с моим отцом.

И вот наступил тот радостный вечер, когда мы ждали в гости Николая Павловича с женой Надеждой Васильевной, по сцене Диной Тополевой.

До этого мы уже знали, что она позировала художнику Ульянову для жены Пушкина в его картине, изображавшей поэта, поднимающегося с Наталией Николаевной по лестнице во время бала в одном из дворцов Петербурга. Оказалось, что и мои родители были знакомы с этим художником. Он, кстати, ранее написал портрет и моего отца, сидящего в кресле. К сожалению, этот портрет, как и многое другое, исчез в страшные тридцатые годы.

В тот веселый вечер гостей было много, но Хмелев затмил всех. Он наигрывал на рояле и пел свою любимую "Березыньку" (именно так, нажимая на "ы"), потом куплеты старой графини из "Пиковой дамы" на французском языке. Словом, все веселились и дурачились, как это бывает, когда людям немногим за 30. Вспоминаю, что уже тогда, в 1932-1933 гг., шел разговор о будущей постановке "Анны Карениной" и о роли Каренина, которая ему предстояла. Все было с блеском осуществлено, когда моих родителей уже не было в живых. Страшный шквал унес столько прекрасных жизней, да и Николай Павлович пережил многих из них чуть больше, чем на один десяток лет. А в то время он был своим человеком в нашем доме. Я помню, как он с папиным другом катался по коридору на велосипеде, давал советы нашей нянюшке, как готовить какие-то диковинные блюда. Часто он приходил к нам запросто искупаться в ванной, так как горячая вода в Москве была не у всех. В нашем доме часами беседовали о театре, литературе. Отец в те годы совмещал государственную работу с редакторской в издательстве "Aсademia". Список авторов издаваемых книг был очень широкого диапазона и разнообразия жанров: от Апулея, Данте, Боккаччо, Эразма, Вазари, Светония до Мериме, Прево, "Римских элегий" Г те, памфлетов Марата и переписки братьев Кропоткиных. В редакции работали такие гиганты науки, как Густав Шпет, Дживелегов, Луппол и другие. Все книги читались и обсуждались, всем этим духовным богатством делились с друзьями, к которым принадлежал и Хмелев.

Мой отец тогда писал предисловие к "Посмертным запискам Пиквикского клуба" Диккенса. Как известно, роман вскоре был инсценирован и поставлен в Художественном театре. Тогда же Хмелев начинал создавать свою студию. Премьеру, состоявшуюся в помещении театра Мейерхольда, я помню очень хорошо. Это была комедия Островского "Не было ни гроша, да вдруг алтын". Прекрасная игра молодых актеров, лаконичные декорации Петра Вильямса я помню и сейчас. А песенку Елеси из этой комедии, еще до ее постановки, я слышала у нас в непревзойденном исполнении самого Хмелева: "Не влюбляйся в черный глаз, черный глаз опасный, а влюбляйся в голубой, голубой - прекрасный".

Иногда мы с сестрой вертелись среди гостей, но мама рано отсылала нас спать. Нам не хотелось расставаться с веселыми взрослыми, но однажды мать полушутя сказала Хмелеву: "Николай Павлович, дети не хотят уходить к себе. Употребите свое влияние, они Вас послушают". Когда Хмелев удалился с нами в детскую, то сразу сел за стол и стал рисовать на бумаге, приколотой к столу, смешные рожицы, а потом сказал: "Ну все, пора!" Говоря это, он брал мою руку, а я, влюбленная в него тринадцатилетняя дуреха, выдергивала ее и смеялась. Он-то валял дурака, а я была на седьмом небе и пылала восторгом. Когда я в очередной раз выдернула свою руку (ох, как мне этого не хотелось, но надо было держать фасон), он вздохнул и своей самопишущей ручкой написал: "Я с Татьяной не знаком. Н. Хмелев".

На другой день я аккуратно вырезала эти строки и спрятала в свой альбом. В следующее посещение, когда мы уже спали, мама показала ему мой альбом и его записочку. Наутро я обнаружила несколько его рисунков пером с надписью: "Танюшка, перекрывай. С сегодняшнего дня я с Татьяной знаком великолепно и на долгие годы. Н. Хмелев". К великой печали, все эти милые знаки внимания и взаимной радости бесследно исчезли в те же годы, которые унесли не только радость, но и людей, источавших ее. Чудом осталась только фотография артиста, которую он подарил моим родителям в его день рождения с надписью: "Чудесным Смилгам, Надежде Васильевне единственному верному другу. С любовью Н. Хмелев Х. 33 г.". В конце 33-го года моего отца понизили в ранге и перевели на работу в Ташкент. Нашу семью срочно, в одну неделю, переселили, не дождавшись приезда хозяина дома.

В этой срочности сквозило не только неуважение и неприязнь, но и, как мне кажется, было грозное предзнаменование. Наш новый дом был расположен во дворе, сообщавшемся с задней стеной Художественного театра. Хмелев оказался нашим соседом и по жилью, и по месту работы.

Как-то в день четырех именинниц 30 сентября он зашел днем с букетом темно-красных роз для мамы. Дома были только мы с сестрой. Пошутили, он сказал, что вечером еще поздравит маму по телефону, так как занят в спектакле. На том и расстались.

Жизнь шла своим чередом до 1 декабря 1934 года, дня убийства Кирова. Ровно через месяц арестовали моего отца. Хмелев не оставил нас, и я помню, как он передавал маме деньги "для Ивара Теннисовича". Но однажды он сказал, что парторганизация "не рекомендует" ему продолжать "опасное знакомство". Однако тайком мы все же виделись с ним у общей знакомой на даче в поселке Лось. Встреча была теплой, но очень грустной. Он поговорил с мамой, потом подошел ко мне и поцеловал меня в голову. Как еще мог он выразить свои чувства сострадания и беспомощности. Мне едва минуло 16 лет, а я уже знала все входы и выходы на Лубянке и в Бутырках, так как не пускала маму одну стоять в бесконечных справочных очередях.

Как-то вечером мы с мамой шли по Камергерскому на Кузнецкий мост с очередной передачей отцу. Падал снежок, нарядная публика спешила на спектакль, а мы уже чувствовали себя в другом измерении. Вдруг навстречу приблизилась мужская фигура. Это был Хмелев. Мы буквально столкнулись с ним. Он остановился, поцеловал маме руку и, ничего не сказав друг другу, мы разошлись.

Через полтора года после отца пришли и за мамой. И тут Хмелев не оставил нас. Он взял к себе в студию портнихой и костюмершей нашу нянюшку Анну Кузьминичну Кубец, которая не бросила нас с сестрой (вечная ей память!). Благодаря этому и продаже вещей и книг нам с сестрой удалось закончить десятилетку. Помогавшие нам родственники к этому времени были все уже репрессированы.

Так большой артист, один из столпов русского театра, прекрасный человек Николай Павлович Хмелев внес свою сердечную лепту в наше сиротское отрочество. Моя благодарная память хранит те духовные ценности, которые мы получили при частом посещении его театра-студии. "Не было ни гроша...", "Дети солнца" Горького, "Дальняя дорога" Арбузова, "Мачеха" по Бальзаку, "Игра интересов" Бенавенте - вот спектакли, которые мы смотрели по нескольку раз.

После окончания школы по биографической причине ("дитя врагов народа") я не попала в ГИТИС на театроведческий факультет, куда сдала все экзамены. Мне сказали, что я "не прошла по конкурсу". Зато по этой же причине я попала в одиночную камеру на Лубянке. Вместе со мною разделили "узилище" еще четыре девочки из нашего бывшего класса.

Через полвека в "Московских новостях" нас всех в одной публикации назвали "Дочки Арбата".

О подробностях можно не рассказывать. Но один момент все же имеет отношение к нашей теме. Все пятеро "дочек Арбата" расплескались по безбрежному ГУЛАГу. Я попала в Мордовские лагеря. Среди заключенных была очень талантливая и обаятельная актриса. Она участвовала в художественной самодеятельности, без которой в лагерном рабстве можно было совсем погибнуть. Ее звали Оксана Михайловна Хмелева. Я спросила, не имеет ли она отношения к артисту МХАТа. Оказалось, что да, имеет. Она - жена его двоюродного брата и сидит как жена "врага народа". Господи! Как далеко простерлось злодейство! Круг замкнулся. Но как же справедливо заклинание Метерлинка - помните о любимых, и они всегда будут живы. июнь-сентябрь 2000 г. Москва.

ТАТЬЯНА СМИЛГА.

  00:04 05.10