А Кузькин все еще живой.

Прошло 5 лет со дня смерти Бориса Можаева.

Сейчас, когда не смолкают споры вокруг закона о частной собственности на землю, спорящим стоило бы перечитать книги большого русского прозаика, как никто знавшего трагедии и надежды крестьянства. Ничего так и не изменилось ни в жизни Федора Кузькина, героя одноименной повести, ни для персонажей его романа "Мужики и бабы".

Спектакль Таганки "Из жизни Федора Кузькина", с вращающимся на флагштоке журналом "Новый мир", стал вехой в истории не только театра, но и формирования гражданского общества России. Мы попросили Юрия ЛЮБИМОВА вспомнить счастливые дни рождения и дни мытарств "Живого" - так по замыслу авторов первоначально назывался спектакль.

- Наши отношения с Борисом Андреевичем Можаевым начались с того, что я пришел к своему другу Николаю Робертовичу Эрдману и услышал:

- Ю-ю-ра, вы ч-читали "Козлотур" Искандера? - Эрдман заикался. Как я тогда шутил, от советской власти. - Оч-чень интересная вещь, надо почитать. И вот еще повесть, тоже п-почитайте, - и протянул мне "Из жизни Федора Кузькина". Я послушался, прочел "Кузькина" и попросил, чтобы нас познакомили.

При первой встрече Можаев смотрел на меня очень настороженно и почему-то все время напирал на то, что МХАТ тоже хочет ставить эту вещь. Я посоветовал посмотреть что-нибудь из нашего репертуара. Это только теперь, из недавно опубликованных воспоминаний я узнал, что Бориса Андреевича долго отговаривали от общения с Таганкой. Обо мне тогда шла молва как о мелком эпатажнике и модернисте. Кроме того, утверждали, что настоящая моя фамилия - Либерман. А разве может Либерман понять русскую душу и полюбить русскую деревню? Но Можаев остановился на Таганке, началось варево, какое всегда начинается, когда повесть переводят на сцену. Все были молоды, задорны, Можаев очень помогал Золотухину вжиться в роль. А потом спектакль закрыли на двадцать один год.

Когда Демичев в первый раз принимал спектакль, Можаев сидел рядом со мной и очень странно себя вел: отвлекал Демичева, дергал его, что-то комментировал. Я все думал: почему? А Борис, оказывается, специально тормошил Демичева, чтобы тот не насыщался ненавистью к спектаклю. Демичев делал вид, что принимает спектакль, и бурчал: "Что же это у вас за частушки неправильные...".

- Ого-го частушки, ого-го... О чем разговор, их, знаете, столько, частушек... Заменим. - Можаев говорил раскатисто, оглаживая бороду, с каким-то необъяснимым чувством собственного достоинства. - Ну вот и славно, очень хорошо, что в целом вы спектакль поддерживаете.

Все присутствующие встрепенулись, стали поддакивать: да-да, нам необходима сатира, да-да. Но все старания Бориса Андреевича были зря.

А как Можаев надеялся! Мы шли по коридору, в конце которого повешен портрет Чарли Чаплина. И вот мы приближаемся к Чарли Чаплину, и Можаев ликует, как дит малое, и говорит: "Я у Милды (так звали жену Можаева) заначил пятьсот рублей, сейчас возьмем чего-нибудь и отметим". А я, тертый калач, сомневаюсь: "У, Борис, не торопись. Это такая пройда, что ничего не стоит и ждать". - "Да брось ты... Все же отлично вышло". Но - не вышло.

В Можаеве до конца жизни чувствовалась особая морская офицерская выправка. Я помню уникальный случай, когда Фурцева в очередной раз не принимала спектакль и Борис Андреевич разошелся: "Как же вам не стыдно. Сядьте!" - властно рыкнул он молодому карьеристу. И к Фурцевой: "Вы посмотрите, вы не понимаете, как это страшно? Вы же карьеристов растите! Вокруг вас нет настоящих людей!" И это Фурцевой! Та обалдела. Все были в шоке минуты полторы, пока Можаев ораторствовал со всей мощью русского языка. Потом, помню, как мы, несмотря на разнос, хотели отметить. Стол накрыли, капустку разложили, закуску всякую понаставили. И был чудный вечер, все были счастливы, что спектакль получился, актеры играли прекрасно, пели русские песни...

За эти два десятилетия я хотел поставить еще несколько можаевских рассказов, но мы с Борисом Андреевичем дали друг другу слово, что, пока не пробьем "Кузькина", ничего вместе делать не будем. А дружили мы долгие годы. Ездили в Прибалтику к Милде, собирали ягоды и колдовали над домашним вином. Борис Андреевич научил меня солить лосося и есть строганинку. Золотые, незабываемые, раз и навсегда ушедшие времена.

В 96-м, на панихиде по Можаеву многие ораторы говорили, что Борис Андреевич сам был Кузькиным. И мне вспомнилось, как на своей золотой свадьбе Петр Леонидович Капица рассказал, что когда-то волновался за меня, а потом успокоился, поняв, что я - Кузькин. Я шут, артист, это неудивительно, к этому обязывает профессия. Что же это за система такая, в которой все сродни Кузькину!

ЮННА ЧУПРИНИНА.

  00:04 01.03