(1) Президент в рулетку не играет.

Горбачеву предлагали арестовать ротой почетного караула Б. Ельцина, Л. Кравчука, С. Шушкевича прямо в Беловежской Пуще.

Но Михаил Горбачев такой приказ не отдал...

10 лет мы прожили без СССР: что нашли, что потеряли,

есть ли наша вина в том,

что Россия в очередной раз потрясла мир?

Об этом и многом другом диалог с писателем Георгием ПРЯХИНЫМ, бывшим референтом президента СССР Михаила Горбачева, автором любопытных романов и отцом четырех дочерей. Новое прибавление на книжной полке - пряхинский роман "Дом скорби".

- Георгий Владимирович, мне бы прежде всего поздравить вас, а на языке вопрос иной приятности: зачем вы пишете такие романы?

- Какие - такие?

- Например, как последний - "Дом скорби"?

- Так складывается в жизни, судьбе.

- Я немного о другом. Нынче, если автор хочет быть известен, читаем и почитаем, он (она) издает в основном книги, в которых кровь льется двадцать четыре часа в сутки как из прохудившегося водопровода в "хрущобке", предназначенной на снос. А еще про любовь, то есть про секс на столе, под столом, на подоконнике, в лифте, канализационном люке или на крышке гроба, ну, на худой конец, в кровати... А у вас: один кричит "зарежу", а не режет, не колет, хоть и закоренелый рецидивист.

У вас Великий День Скорби, похороны юных супругов, погибших в одном "жигуленке", а теперь вот вы, не по-христиански разлучив их, одного везете в Новочеркасск, а другую - мужнюю жену - в город скорби Буденновск чуть ли не за тысячу верст, по вечной степной дороге слез, надежд и скитаний... И как прощальное слово над гробом Раисы Максимовны Горбачевой, вашего соавтора и друга.

Я спрашиваю: зачем пишете такие романы? На что надеетесь? Кому они нужны в нашей жизни? Чьи тронут сердца? Какое эхо разбудят в душах?

- Спасибо за такую преамбулу. Зачем я пишу такие романы? Зачем вообще пишу?

Сам, честно, толком не знаю...

Моя мать рано умерла, мне было четырнадцать, а ей сорок четыре года. И уже после ее смерти какие-то детали ее земной жизни в моем сознании проступали как водяные знаки: от знакомых, от родственников... И какие-то детали узнаю до сих пор не только о жизни моей матери, но и о жизни своих предков и своих односельчан. Совсем недавно узнал много удивительного про наше село ссыльное - Николо-Александровку, оно у меня присутствует во всех романах, во всех моих снах, словом, во всем, что пишу. Оно было дважды ссыльным, наше село: в 31-м году прошлого века туда сослали басмачей из Средней Азии - не самых отчаянных, их к нам загнали двенадцать тысяч.

- Двенадцать тысяч - я не ослышался?

- Нет. В селе никогда не жило столько народу. Ссыльные азиаты жили вповалку. Потом, через четыре года, в Николо-Александровку прибыла еще партия ссыльных - теперь уже русских, тех, кто упорно не хотел идти в колхоз. Какие-то отголоски остались в местной памяти: хлопок возделывали, еще что-то...

Мне кажется, я как бы пишу за собственную неграмотную мать. Поколение, в недрах которого я вырос волей судьбы, во многом было поколением бессловесным и безгласным. Они перестрадали, перетерпели, перетрудились и увяли - очень рано. Моя крестная мать сегодня самая старая женщина в этом селе, стариков практически нет. Ушли быстро, оставив после себя горсть пепла и треснутый колокол. И мне все время хотелось сказать что-то от их имени. Наш гений сказал, что "я - эхо русского народа", взяв на себя тяжкую ношу. Я не могу сказать, что я эхо русского народа, но то, что я искреннее эхо своей матери, ее надтреснутый колокол, за это я ручаюсь. Эхо своего рода, своего села и тех безвестных, безвинных, ушедших еще не состарившимися.

А почему именно такие вещи пишу? Писать детективы таланта нет. Детективы сейчас пишутся лихие, беллетристические, я отдаю дань этой способности, этому дару. Сам же придумываю трудно, больше иду не от воображения. И считаю, что честное слово всегда талантливо. Оно может быть неуклюже, коряво, но оно всегда талантливо.

В последнем романе - "Дом скорби", любимом, как младшее дитя, - события десятилетней давности. Я не подгадывал ни к каким юбилеям, ни к датам ГКЧП. В жизни так совпало, что действительно хоронил этих молодых людей, действительно их вез в Новочеркасск, потом из Новочеркасска в Буденновск. Вернулся в Москву после похорон, это был ноябрь 1988 года, а 28 ноября меня пригласили работать в ЦК партии, в идеологический отдел...

- И вы стали куратором всех средств массовой информации, нашим Большим Шефом...

- Не стоит преувеличивать... А в пять утра 8 декабря вместе с Николаем Ивановичем Рыжковым, тогдашним Предсовмина, вылетел на землетрясение в Армению. И круг замкнулся: похороны, переезды превратились дальше в путешествие в скорбную Армению, в Спитак, Ленинакан... Помню до сих пор эту трагедийную картину. И через десять лет из этого сложился роман. Собственно, похороны молодых людей совпали с домом скорби, который разворачивался на моих глазах, и получился роман.

- Он в какой-то степени автобиографичный, если не по деталям, то по событиям. Жизнь однажды все-таки изобразила из вашей судьбы зигзаг - уже начавшим приобретать известность писателем двинула во власть. Не думаю, что вы не знали, что власть забирает человека целиком, жует его до неузнаваемости, и, если человек несъедобный, с устойчивой конструкцией скелета, он становится Баловнем Судьбы. В противном случае - жеваным столоначальником, не более. В 80-е годы, когда вы пошли во власть, такой поступок можно было оправдать одним мотивом: жить-то надо. Как многодетный отец, вы имели полное право на такое самоотречение от литературы. Но, зная вас, мне хочется думать, что были и другие мотивы.

Только закоренелый марксист-ленинец не мог не видеть тогда: что-то грядет. Для такой могучей державы, как Советский Союз, это что-то должно было обладать движущей силой лунных приливов, чтобы сдвинуть застой. Неужели в одном молодом, но уже с видимым донышком на макушке человеке, с божьей отметкой на виске, говорливом и быстроглазом вы увидели эту силу и захотели наблюдать вблизи? А может, даже и испытать на себе?

- Да, действительно, у меня к тому времени было уже четверо детей, но скажу откровенно, нигде так "зажиточно" не жил, как перед тем на телевидении, особенно когда был политическим обозревателем. У меня была зарплата заместителя министра, персональная машина и гонорар за каждую передачу. Это было самое замечательное время.

Но в вопросе важная деталь: я действительно шел делать карьеру, был в меру честолюбив. И второе: меня, как писателя, действительно привлекала и сейчас привлекает - может, сейчас даже в большей степени - фигура Горбачева. И мне казалось, что могу быть ему полезным, казалось, что устремления, которыми он был заряжен, начинен - это стремление в будущее; что все-таки на инерции мы не удержимся, нужно реформирование общества, страны, нужно дать людям основы для новой, вполне человеческой жизни. И меня эти цели очень привлекали. Поэтому я не могу сказать, что меня силком втянули на работу в ЦК КПСС. Кстати говоря, не одобряю тех людей из окружения Горбачева, которые сначала верно служили, услужали даже ему, а потом, после 91-го года, у них глаза открылись, стали поливать его на всех углах. Да, мы проиграли. Да, наш главнокомандующий на тот момент проиграл сам. Ясно, когда главнокомандующий проигрывает, проигрывают и его оруженосцы. Ясно, что судьбы наши поломаны, и только самые ловкие из нас смогли восстановиться. Мне ясно, что я уже не восстановлюсь никогда - в том качестве. Тут не место размышлять, в каком качестве предпочтительнее для меня. Но вместе с тем нужно уметь проигрывать достойно, не изваляв друг друга в грязи.

Горбачев тогда был очень притягательной фигурой, и я шел на работу, хотя с ним лично не пересекался, не беседовал до определенного момента.

- И простились на время с литературным ремеслом? Трудно представить ответственного идеологического работника ЦК КПСС в роли романиста, пусть даже и серьезного.

- Да нет. В только что изданной книге три романа. Первый - "Мираж" - он уже переиздается - начинается сакраментальной фразой: "Раздевая женщину, помни два святых правила...".

- Да уж, более чем сакраментальная. Когда я в первый раз начал его читать, то оторопело подумал: ну, и Пряхин туда же...

- А у меня она и не могла быть другой. Эта фраза написана в 1989 году в Париже, в гостинице. Получилось так, что после Армении я сопровождал Горбачева практически во всех его поездках. Еще когда переходил в ЦК, для себя решил: писать во чтобы то ни стало. Везде, где работал, вел тетради, их накопилось много. И я понял: для того чтобы остаться личностью, художественной, что ли, личностью, внутренне свободной, надо продолжать писать. Я не знал, о чем напишу этот роман - "Мираж". Только знал, что должен его написать. И когда приехал в рамках визита Горбачева в Париж, мы все подготовили, у меня образовался свободный вечер, и я решил, что начну новую жизнь с нового романа. А какую строчку я могу написать в Париже? И эта строчка, шутливо придуманная мной, повлекла за собой и весь роман.

Так вот, я считал: разве что меняется во мне от того, что я ношу костюм с галстуком, сижу на переговорах, веду беседы официозные? И я писал, усердно писал в те годы и как-то особо не спорил. Последующие десять лет тяжелых испытаний были и у меня, но от меня не отвернулся ни один друг. Видимо, я за те полтора-два года, что работал в ЦК партии в окружении Горбачева, никому дорогу не перешел, шибко не хамил, не обижал.

- Но ведь и кого-то, попавшего в жернова в силу того, что жернова были неуправляемы, или в силу того, что человек был честен и не знал, что честным быть уже нельзя, - кого-то из таких сумел уберечь от расправы, когда все рушилось и судьбы были не в счет?

- Я не хочу много заслуг приписывать себе. Более того: я, скажем, был одним из тех, кто предлагал редактору "АиФ" Старкову перейти с повышением на другую работу. Была ситуация, когда "Аиф" и его главный редактор были в определенной позиции к Горбачеву, хотя сейчас, задним числом, многие жалеют об этом. Это был тот случай, когда власть была доступнее всего народу, это какой-то миг в истории народа, и пресса с Генсеком практически на одной ноге общалась, разговаривала, могла бескорыстную фронду себе позволить и так далее. Но я действительно предлагал Владиславу Старкову отставку. Это выпало на мою долю. Хотя, честно, по формальному признаку он не подчинялся мне, потому что проходил по ведомству другого подотдела. А почему-то меня попросили, чтобы я объявил Старкову о немилости с повышением. Он с достоинством отказался от повышения. После того как отказался, я сказал, что разговор состоялся, я уважаю вашу позицию, пожал ему руку. Но был такой момент, наверное, я должен был ему сказать: ты не соглашайся, я тебе уполномочен заявить, но... Я таких слов горячих не говорил. Разговор был непростой, но мы разошлись, пожав друг другу руки. "Я выбираю другой путь". - "Что же, в добрый час"...

"Комсомольская правда" вызывала определенную аллергию у членов Политбюро. Я бывал в качестве приглашенного на его заседаниях, и редко-редко когда не поднимали по какому-то поводу меня и не требовали объяснений. Не раз это была позиция "Комсомольской правды": что-то напечатала, что-то не так сказала.

Честно говоря, газета во многом сохранилась благодаря Горбачеву. Он покровительственно относился к прессе и не давал разжечь пожар. И тем не менее однажды возникла записка, она пошла по членам Политбюро, о том, что главного редактора "Комсомолки" нужно поменять. Был в отделе и запасной вариант на случай, если менять, то чтобы не угробить газету, замена была менее кровавой, и газета не погибла бы. И эта записка дошла до меня. Под ней стояли подписи больших членов Политбюро. На этой записке я от руки написал ( просто забыл об этом факте, а мне потом напомнили): "Считаю, что не дело Политбюро рассматривать вопрос о назначении или замене главного редактора "КП". Для этого, как минимум, есть бюро ЦК ВЛКСМ. С уважением Георгий Пряхин". Мне дали на отзыв эту записку, она шла "по верхам". Записка ушла к Горбачеву. И все постепенно успокоилось.

Много лет спустя мне позвонили из "КП" (когда архивы стали доступны, видимо, наткнулись на эту записку) и поблагодарили. Надо отдать должное первому секретарю ЦК комсомола Виктору Мироненко: тоже заступился за "Комсомолку" и ее главного редактора.

- Во всех последних романах, в "Доме скорби" особенно, я чувствую и угадываю между строк, да и в самих строках некую ностальгию по Горбачеву. Если хотите, как в произведениях Стендаля по императору Наполеону, верны мои ощущения? Не по поводу Стендаля.

- Да, верно. В этих романах у меня присутствует не только Горбачев, но и Ельцин. Это такие антагонисты, которые в истории навсегда останутся вдвоем. Как сиамские близнецы, но разнонаправленные. Тут нельзя сказать, что только Горбачев родил Ельцина, Ельцин тоже приложил руку к тому, чтобы Горбачев сейчас появился на арене в другом свете, другом виде. То, что появился, - это заслуга Путина, но то, что в другом свете и другим, - заслуга Ельцина. У меня действительно есть человеческая привязанность к Горбачеву, я находился годы под его обаянием, и сегодня мне Горбачев нравится еще больше, чем тогда. Намного больше. Какие-то у меня могут быть личные "счеты" к нему, судьба поломана, карьера, хотя карьера и судьба - разные вещи. Но я сейчас в этом не виню даже и Ельцина.

- Да, и автор, и Ельцин в двух первых романах не такие, как в "Доме скорби". У меня как читателя есть тому свои объяснения, я их выскажу. Но вы-то почему раздвоились?

- Тут в двух словах не скажешь. В первых двух романах отношение к Ельцину молодое, азартное и довольно жесткое. Тем более мы с ним сталкивались еще тогда, когда я работал на Гостелерадио заместителем председателя и курировал, в частности, московскую программу. А Москвой руководил тогда Ельцин. Он приезжал на телевидение и хотел демонстративно построить дело так, чтобы председатель Гостелерадио не участвовал в его встречах с журналистами, чтобы был только один зам., который отвечает за московскую программу. Он приезжал на волне раздражения, разгоряченный дебатами, противостоянием с Егором Лигачевым, был крут и даже жесток. Откровенен. И какие-то, насколько я мог себе позволить, не перепалки, а возражения я высказывал, тем более что он был только кандидатом в члены Политбюро, а не царь и Бог. А любой начальник на телевидении - это уже и представитель Кремля в этой тонкой сфере. В общем, с ним сталкивались. И потом, когда он пошел совсем вверх, а я вниз, мы и потом встречались, и именно Борис Николаевич Ельцин два года назад вручал мне пушкинскую медаль и даже обнял. И в какой-то степени и я его обнял в этом последнем романе. И сказал, что нельзя персонифицировать зло, нельзя считать, что какой-то человек тебя погубил, в частности, Ельцин. У меня такое ощущение, мне надо жить долго: дети маленькие, и я всех обязан простить. У меня есть друг, который говорит: только одно качество есть на двоих у Бога и у человека. Это - умение прощать. Умение возвыситься над обидами и даже скорбями. Умение увидеть в том человеке, с которым ты так связывал на протяжении многих лет свои незадачи и неудачи, может быть, в какой-то степени тебе было выгодно, что он существовал, было на кого свалить, сослаться; увидеть в том человеке его беды, человеческое лицо, увидеть в нем орудие судьбы не только твоей, но и общей. Увидеть какую-то определенную историческую если не миссию, то какое-то историческое предназначение. Я сейчас читаю историка Артамонова. Захватывающее чтение. И вижу линии, сплетения судеб, ударов, и как-то это переносится и на наше время, особенно на те прошедшие десять лет. Теперь мне легче понять, что Россия входит в эпоху стабильности. Как бы там ни было, но мы ощущаем больше тверди под ногами. Входим в период большего спокойствия, чем это было в предыдущие десять лет. Несомненно.

  00:04 21.09