(1) "ГРЕХИ" И ПОКАЯНИЕ МИХАИЛА РОММА.

Столетие мастера вновь возвращает нас к теме - художник и власть.

Мое первое очное, хотя и одностороннее знакомство с Михаилом Ильичом Роммом случилось в минуту для него злую. Шла памятная вторая половина 50-х годов. Только что вышло в прокат смертельно запоздалое и просто малоудачное роммовское "Убийство на улице Данте". Уходили в прошлое времена, когда можно было сочинять и снимать "про заграницу" доморощенные сюжеты, взращенные наивными социологическими императивами и павильонным мышлением 30-х годов: на экране шли взаправдашние, почти сегодняшние ленты итальянских и французских режиссеров, и словечко "неореализм" уже витало в разреженном громами и молниями текущих дискуссий, остро пахнущем озоном и чинонепочитанием воздухе того короткого времени, которое назовут "после XX съезда".

В старом Доме кино, еще на улице Воровского, в неуютной, накуренной комнатушке шло очередное - животрепещущее тогда - обсуждение киноязыка. Уже не помню, вел ли его Ромм - лауреат Сталинских премий, один из столпов постэйзенштейновского сюжетного кино, а для нас в тот момент - еще и представитель того помпезного позднего стиля ("Адмирал Ушаков"), который дал течь, но погружался во вчерашний день подобно "Титанику": сияя золотом наград, все еще уверенный в себе. Во всяком случае, Ромм сидел лицом к нам, и мы, тогдашняя непочтительная молодежь, с любопытством взирали на этого полубога кино.

Как вдруг случилось непредвиденное. Резко отодвинув стул, на середину вышел молодой человек - Алексей Гастев - и в пятнадцать минут, что называется, "раздел" "Убийство на улице Данте" с убийственным сарказмом.

Сами по себе как "Убийство", так и "Адмирал Ушаков" споров особых не вызывали: и неудача их, и даже причины неудачи были налицо. Но дело шло не только о киноязыке: как в большинстве баталий той поры - о реабилитации исторической реальности. Гастев обозначил те грубые исторические передержки, которыми были помечены, как оспинами "культа личности", не эти последыши эпохи, а знаменитые историко-революционные ленты, принесшие режиссеру славу и признание. Недавнее прошлое Леши Гастева - репрессированного, как тогда выражались, и только что реабилитированного (словечки той поры, эпохи "позднего реабилитанса") - давало ему видимое право на эту беспощадность: сомнению было подвергнуто нечто гораздо большее, чем один незадавшийся фильм одного режиссера.

При этом надо помнить, что узкий круг режиссеров, составлявший тогдашний Олимп (ведь смены составов не происходило уже четверть века), не только был неприкасаем для простых смертных, но жил как бы в другом измерении, где гнев так же, как и любовь, мог исходить только сверху, а Ромм (с двумя "м" в противоположность Абраму Роому с двумя "о") был, по собственному его признанию, одним из сталинских фаворитов.

...Михаил Ильич сначала пошел пятнами, потом стал красным, как будто у него сейчас случится удар.

Так иногда бывает в театре, при видимом затруднении актера, ощущение собственного стыда было для меня почти непереносимо, хотя правота оратора сомнению не подлежала. Как ни странно, именно лучшие качества Ромма-режиссера - его искренность, человечность, юмор, равно как его умение извлекать из актера те же свойства - искренность, достоверность, юмор, - делали историческую недостоверность, ложь особенно заразной: его фильмы любили, им верили.

Разумеется, меньше всего я могла предположить в тот вечер, что когда-нибудь буду работать с Роммом, и то, что происходит в этой комнате с какими-то сборными, невесть откуда притащенными стульями, есть отдаленная интродукция чего-то важнейшего в моей собственной жизни.

Но для Ромма это важнейшее уже наступило. Было видно, что разговор для него мучителен. Было видно, что разговор для него насущен. Тяжкая работа мысли была ощутима почти физически. "Я ранен так, что виден мозг", - говорит шекспировский Лир. Молодость бывает жестока, и все же сквозь личную оскорбленность Ромм пытался осмыслить ее правду.

В эту горькую и даже страшную минуту своей столь же удачливой, обласканной признанием, сколь временами и трудной жизни у него хватило ума, таланта и просто человеческого достоинства, чтобы удержаться от обеих крайностей: он не сделал вид, что прошлого не было, но и не предался самолюбивой обиде. Он сумел отнестись критически к собственному пошатнувшемуся в глазах новых поколений авторитету и вникнуть в суть происходящего - в жизни и в кино. Впоследствии он не стеснялся говорить об этом - открыто, но без надрыва. Собственный опыт стал для него предметом критического осмысления. А может быть, и чего-то большего.

Следующая картина, сделанная маститым Роммом с молодым тогда сценаристом Д. Храбровицким, "Девять дней одного года", снова поставила его если не во главе, то на острие кинематографических поисков. На это ушло, впрочем, несколько лет.

Фильм остался моментальным снимком исторического мгновения: с его радостной верой в могущество познающего разума; с его надеждой (опять и опять надеждой!), что главное в жизни человечества случится уже завтра; с его готовностью работать на это завтра до самозабвения и самопожертвования (опять самопожертвования!) и с его иронией к самому себе, к собственным готовностям. А главное, с его счастливым ощущением обновления.

Ромм сменил добротную, как двубортный пиджак, завершенную сюжетность на свободную (по тогдашним меркам), непринужденную (по тогдашним меркам) новизну стиля жизни и кино. Его раскованные герои были воплощением molto того времени: "что-то физики в почете, что-то лирики в загоне...".

Лента не только принесла ему международный приз, но вернула популярность, к которой он привык и которая была его воздухом.

Она ведь была производной не только от популярных фильмов, но и от его врожденного артистизма, какой-то ежеминутной талантливости его существования, прелестной иронии и веселой непосредственности - всего того, что принято называть личным обаянием. Михаил Ильич знал это за собой, но умел относиться с юмором и к собственному обаянию - это делало его неотразимым. Даже издали, вчуже.

...Второй критической минутой моего все еще почти одностороннего знакомства с Михаилом Ильичом была его знаменитая речь об антисемитизме, произнесенная - уже не помню, на каком мероприятии - в помещении Дома актера на улице Горького в 1962 году.

Позже, умудренная опытом "Обыкновенного фашизма", улавливая прорастание мифологии антисемитизма сквозь скудость быта, ограниченность возможностей, культурную изоляцию, нарушенную экологию, сквозь неравенство, бесправие, "двоемыслие" и общественную апатию, сквозь обманутые надежды и духовный вакуум, я могла, конечно, вычислить перспективу: на самом деле "интеллектуальный" антисемитизм измеряет глубину национального отчаяния.

Но это позже. А тогда Ромм говорил с трибуны о непринятом, и была отчетливо слышна каждая фраза и тишина зала. Потом обрушился грохот аплодисментов, и Михаила Ильича протащили мимо меня хлынувшим людским потоком. У него был усталый, взволнованный, даже взъерошенный вид: со всех сторон к нему рвались люди. Можно было без труда представить, как студенты выносили актеров после спектакля.

После этой речи авторитет Михаила Ильича у советской интеллигенции, без различия национальностей, неизмеримо возрос. Жизнь ему это, впрочем, не облегчило: нарушение неписаного закона, согласно которому национального вопроса как бы и не существовало, прощается не так-то легко.

Личное и близкое знакомство мое с Роммом относится ко времени работы над "Обыкновенным фашизмом", хотя и до этого мы знали друг друга в лицо и здоровались, как большинство людей, причастных к кино.

Тем, что Ромма нам сравнительно легко "отдали" для сомнительного документального предприятия, мы были отчасти обязаны его знаменитой речи. Какая-то американская фирма срочно искала его для совместной постановки (кажется, "Встречи на далеком меридиане"); начальству это было нежелательно; а собственный его сценарий "Ночь размышлений" не ладился. В этой щекотливой ситуации оставлять без дела режиссера, получившего международную известность, было бы опрометчиво, и проект (хотя сценарию предстояли еще трудности) был утвержден довольно быстро.

Для Ромма, как я понимаю теперь, задним числом (тогда этого еще не знали ни мы, ни он), наше предложение тоже было находкой. Он, сам того не ведая, стремился вернуться к проблеме тоталитарной власти, исторического действия и личного соучастия, разобраться в ней и реабилитировать себя в собственных же глазах на материале бесспорном, судьбинном и историческом. Документальный жанр был как бы гарантией подлинности, а война и фашизм не ушли еще в легендарное прошлое, были у всех на памяти.

Но тогда все выглядело проще: режиссеру представилась возможность как бы между делом отдать некоторое время документальному кино.

Когда мы уехали в Дом творчества кинематографистов в Болшево, в маленький зеленый домик, чтобы писать совместный вариант литературного сценария, моему сыну едва минул год, и, войдя в дачную комнатку с узенькой девичьей койкой, я с вожделением подумала: наконец-то отосплюсь за месяцы материнского недосыпа. Не тут-то было. В первый же вечер в нашем крошечном "холле" появился Михаил Ильич с большим термосом кофе (странным образом Ромм более ревниво относился к своим кулинарным и особенно кофейным талантам, нежели к режиссерским); выслушав обширную лекцию о способах заварки, мы получили по первой чашечке согласно рецепту Всемирного Гаагского конгресса кофеваров. Кофе был действительно на славу - крепкий, душистый и горячий, - и первая ночь Шахерезады началась.

Честно говоря, из всех талантов Ромма - а их у него было немало, включая приготовление сациви, - я больше всего любила его дар рассказчика. В нем соединялись природная литературность мышления, конструктивное режиссерское остроумие - всякий жизненный случай обретал у него новеллистическую стройность. Михаил Ильич рассказывал ослепительно смешно. Мы с Юрой Ханютиным (соавторы по "Обыкновенному фашизму") просто сваливались от смеха с утлых модерновых кресел - субтильной моды 50-х годов, - украшавших наш "холл". Юра и сам был хороший рассказчик анекдотов, которых помнил без числа, и развлекал ими Ромма. Но у Михаила Ильича был какой-то поистине моцартовский дар живой речи - в записи она теряет.

В нашей жизни установилась странная, отчасти даже абсурдная упорядоченность. С утра мы садились в комнате Михаила Ильича за работу, пытаясь вникнуть в самое страшное явление нашего времени: фашизм. (Я сразу взяла на себя функции script girl в писании сценария; мужчины, перебивая друг друга, бегали по комнате и диктовали.) По вечерам и до глубокой ночи мы кейфовали в нашем мини-холле за кофе. Разумеется, о сне вспоминали не раньше 3-4 часов, и, укладывая вещи, чтобы ехать домой, я сказала: "Приеду к своему маленькому ребенку - наконец-то отосплюсь".

  00:04 25.01