Гнать, держать, бежать, обидеть.

В "ШКОЛЕ ДЛЯ ДУРАКОВ" САШИ СОКОЛОВА (впервые вышла у нас отдельно: С.-Пб, "Симпозиум", 2001) в повествовании от имени героя-двоечника из дебильной спецшколы, в котором мерцает каждый из нас, где персонажи слоятся, а времена срываются с хронологической привязи и плутают, а любовь и отторжение поочередно берут верх, а ветка акации, перепрыгнув через запятую, преображается в ветку железнодорожную, по пути побывав женским именем, - в этом, уже классическом, дефективно-юродивом апокрифе ХХ века есть фраза ну точь-в-точь про нашу колонку: "Книга - лучший подарок, всем лучшим во мне я обязан книгам, книга за книгой, любите книгу, она облагораживает и воспитывает вкус, смотришь в книгу, а видишь фигу, книга - друг человека, она украшает интерьер, экстерьер, фокстерьер, загадка: сто одежек и все без застежек - что такое? Отгадка - книга". Отгадка этой книги ("обаятельная, трагическая и трогательная", сказал о ней Набоков, чьи бабочки, и стрекозы, и речь, и речевые повадки С. Соколовым - удочерены) прежде всего в ритме, чудом живущем на границе поэзии и прозы, как это происходит в Библии и в детской тарабарщине. Один из эпиграфов к "Школе..." - группа неправильных глаголов, ритмически организованная автором для удобства: гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть, и терпеть. Исключение из правил? Да. Но и модель человеческих взаимоотношений вообще.

Всякая жизнь - а тем паче творческая - заведомо исключение и из правил, и из "школы", и из благополучия. Книга "ДВЕ ЛЮБВИ, ДВЕ СУДЬБЫ. ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ И БЕЛОМ" (М., "ХХI век - Согласие", 2000) повествует о двух исключениях. Первая часть - это "И были и небылицы о Блоке и о себе" Любови Дмитриевны Блок, широкому читателю прежде не доступные. Кстати, как честно определен жанр этих мемуаров в самом названии! Небылицы здесь - не вранье и не напраслина, ставшие нынче мемуарной закваской, но лишь право автора на свободу и смелость (Л.Б. назовет это "осколками своеволия и самоутверждения"). День знакомства - молодой Блок, державшийся "под актера", аффектированно куривший, без конца цитировавший Козьму Пруткова, крокет, пятнашки, горелки... Л. Блок пишет портрет в жестах, в репликах, в паузах, не боится табуированных тем (от его проституток и болезней до собственных измен и ревности жены к матери и к искусству), не прячется. Например, говорит о своем платье, что оно жило, участвуя в событиях, - и вдруг понимаешь, чем привязывала она великого поэта (умела "рассеивать мраки"; самооценка), и как, укрупняясь до символа, вдохновляла. "...Обыденные, человеческие: брат - сестра, отец - дочь... Нет! Больнее, нежнее, невозможней..." Эти мемуары есть неприбранная явь, важная для понимания блоковской поэзии, - но и просто исповедь дочери Менделеева и невеликой актрисы. В эгоцентризме их правда... "Воспоминания об Андрее Белом" Клавдии Бугаевой - иной ракурс: жена поэта сосредоточена исключительно на герое-художнике: "Я хочу здесь дать ряд картинок из жизни Б.Н. Пусть из контраста их встанет его полный облик". Сразу - прищур профессионала: не просто ряд, а сознательные контрасты. Очень много быта (он философски любил пыль, искру от папиросы ронял в корзину с бумагами, пытался перчить суп из чернильницы и постоянно искал очки, которые на носу), мучительно трудного: "Жить не умею!" - на фоне которого очевиднее сущность А. Белого. Он был труженик слова: гордился мозолью - шишкой на пальце. Любя фокусы, игры, маски, плавно (К. Бугаева показывает к а к) переводил их в творчество. Мораль именовал "поступью поступков". Ритм прозы черпал из музыки. Часами наблюдал жизнь муравейника. Вдохновлялся рельефом Армении. Рассказ К. Бугаевой куда шире, чем "как вспомнилось". Она, обожая и тоскуя, ухитряется быть и искусствоведом, и текстологом. Разбирает черновики (он составлял рубрики: герои... словечки...), которые Белый отжимал, воссоздает лепку текста ("должен знать, куда чалишь, а не плыть наобум"), проникает в лабораторию-кухню. Если с Л.

Блок читатель вступает в контакт эмоциональный, то с К. Бугаевой - диалог скорее учебно-просветительский. Хорошо, что есть серьезные примечания, хотя Блок и проклинал печальную долю стать после жизни "достояньем доцента"... Книга удалась.

АНАТОЛИЙ КУРЧАТКИН назвал новую вещь с иронической оглядкой на символизм "РАДОСТЬ СМЕРТИ" (М., "Воскресенье", 2000) и дал ей подзаголовок "частная картинная галерея из 9-ти холстов, с памяткой о посещении, выдаваемой на выходе. 1870-1990-е гг". Холсты - это повести и новеллы, которые можно читать и врозь (у каждой самодостаточный сюжет), и как единую эпопею о нескольких поколениях страстной и слабой российской интеллигенции. Аптекари и социалисты, ветеринары и белогвардейцы, заговорщики и большевики, эсеры и разведчики, зэки и (уже в недавние 60-е) призывники, диссиденты и (уже сегодня) коммерсанты. На текст накинута редкая сеть родственных связей: в фигурах финала угадываются внуки героев начала. Этакая, не без сюрреализма, сага. Первые холсты написаны историческим романистом со знанием быта идела каждого из персонажей, будь то горничная, тапер или псаломщик, и с чуть пародийной (надеюсь) стилизацией под прозу далеких времен. "Нина быстрым движением забросила ему руки за шею, потянулась на носках и, закрыв глаза, поцеловала в губы долгим, крепким, болезненным поцелуем".

Андрей Платонов (а Курчаткин, переместясь в советскую пору, к нему интонационно неравнодушен), сталкиваясь с такими фразами, советовал сокращать: "Елизавета была стерва" - и точка. Интересно, что чем ближе к современности, тем слог лапидарнее, скупее, суше. Дореволюционные курсы или работа на КВЖД выписаны натуральнее, мясистее, чем служба в современном банке: перед сегодняшней явью писатель скован - давнее ему поддатливее... Трагический урок этой книги, где прелесть общения перевешивается тяжестью предательств, не сформулирован, но читается меж строк. В России индивидуальный выбор, будучи подмят историческим потоком, обречен на уродливое искажение и, как правило, приводит к результату, который обратен замыслу. Человек не властен - власть не человечна. Смерть (в книге что ни судьба, то самоубийство или саморазрушение) становится метафорой жизни - не точкой в конце, а вирусом в самом движении. Сильнейший холст - "Сын", герой которого Петр Я. (за инициалом стоит не только реальный Якир, но и "я" как "эго") раскрыт с сочувствием адвоката и с автобиографической виноватостью бессильного соглядатая. Галина Борисовна (КГБ) и Софья Власьевна (советская власть) показаны стервами большими, чем все неверные и коварные Нины, Раи, Аллы. Автор (он же герой, Анатолий К.) вычертил обобщенно-родословное древо, многоветвистое, широколиственное, кривое, нездоровое, но живое. Шелест, и скрип, и рост. Годовые кольца.

ТАТЬЯНА БЕК.

  00:04 08.05