Родные стены.

Зима устоялась, уже и птицы перелетные попривыкли, обжились в чужих краях, а баба Лена только отправлялась в Рязань на зимовку. Все надеялась, что старшая дочь - та, у которой квартира в Москве, холодную пору с ней в деревне скоротает.

А чего не скоротать, рассуждала старуха: и дровишки в сарае есть, и картошка в подполе. Но Катерина заупрямилась. Она с апреля жила с матерью в деревне и устала от деревенских забот. Ведь и сама уже не молодая - семьдесят первый пошел.

Муж Катерины, крепкий с виду и работящий москвич, умер год назад от сердца, пристраивая к избе террасу.

Баба Лена, привыкшая за годы старости и немощи, что летом она живет в деревне со старшей дочерью, а на зиму перебирается к младшей, Ольге, в Рязань, сама в тот раз, жалея овдовевшую Катерину, вызвалась ехать вместе с ней в Москву. И потом чуть с тоски не померла в столице.

Дочь и тут целый день была в хлопотах, часто уходила из дому. Мать обычно лежала на тахте. Старые кости ее болели, и лежать удобнее всего было на правом боку, глядя на коричневую, сделанную умельцем-зятем "стенку" со множеством ящичков и полочек. Когда созерцание одного и того же надоедало, баба Лена перемещалась на стул к окну. Но и за окном ее глаза из-под толстых окуляров очков не находили ничего приятного. Ни деревца рядом, ни кустика какого. С высоты птичьего полета - с шестнадцатого этажа видела баба Лена лишь задымленные дали огромного города.

Рядом в кресле спал пес Черныш. Как и все заведенные для забавы собаки, он был избалованным и ленивым, но бабу Лену, которая знала его с "пеленок", любил и теперь на правах хозяина московской квартиры ей сочувствовал. "Вот, Чернышок, куда я попала", - жаловалась старуха, и пес сразу поднимал голову, глядя смышлеными коричневыми глазами. "В тюрьму попала", - пояснила баба Лена.

Московская зима длилась для нее долго-долго. А как только потянуло весной, замучила она дочь вопросом, когда они отправятся в обратный путь?..

Водворившись на привычное место, баба Лена дала зарок не возвращаться в московскую квартиру-тюрьму. Да она и не надеялась дожить до зимы: шутка ли - девяносто в прошлом году стукнуло.

Но в августе она опять в здравии встретила день рождения. А когда осенью, управившись с уборкой картошки, Катерина вновь засобиралась в Москву, мать сказала, что с ней не поедет: "И далеко, и высоко". О том, чтобы отправляться к сыну в Омск, и речи не шло.

Осталась одна накатанная путь-дорожка - в Рязань.

В тот день, когда Ольга обещала за ней приехать, баба Лена встала пораньше, чтобы собраться. Она сама вынула из комода свои платки, юбки, блузки, перешитые из старых дочерних платьев, завязала все это в разные узелки. Положила на вид, чтобы не забыть, самый главный - "смертный" узел, который во всех переездах возила с собой, и присела на кровать отдохнуть.

Сквозь шторы пробивалось неяркое декабрьское солнце, но от него матери было тепло. Она всегда гордилась, какая у нее светлая, вся в окнах, изба, и теперь не понимала, как можно желать уехать отсюда. Как хорошо пахнут у печи березовые дрова и сосновая щепка!

А какие под окном елочка и рябина. В этом году что-то припоздали клесты, и рябиновые гроздья целы-целехоньки, лишь присыпаны снегом.

Баба Лена вздохнула, подошла к окну, чтобы рассмотреть, что за народ идет по улице, но тут увидела, как к ее избе подкатила "легковушка". Сердце у нее так и упало.

На дорожку лишь чуть присели. Ольгин сослуживец, который за ради бога и энную сумму денег согласился привезти из деревни мать, долго устраивал ее на заднем сиденьи, выгребая то из-под спины старухи, то из-под ее ног какие-то свои сумки, бутылки, свертки. Не обращая внимания на пассажирку, спросил у Ольги громко, как о неживом предмете: "Сколько ей?!" Услышав ответ, так же громко присвистнул: "Мы столько не проживем".

Слух у бабы Лены был плохой, но иногда он словно бы прорезывался, и слова водителя, уколовшие ее беспардонностью, она расслышала. В другой момент она что-нибудь "отмочила" бы в ответ, но сейчас была занята другим. Через стекло машины смотрела баба Лена на дом, который казался ей особенно родным и несчастным.

"Свижусь ли с ним?" - успела подумать она, и машина тронулась. Так она уехала.

А дом остался. И сперва мало что изменилось.

Настала небольшая оттепель, снег у дома подтаял, и на нем проявились особенно заметно следы хлопотавшей по хозяйству Катерины, выбегавшего на прогулку никогда не умолкающего Черныша. Потом Катерина, найдя попутную до Москвы машину, вместе с собакой уехала. В доме стало тихо.

Но без жильцов он не остался. Одинокая мышка, которая раньше даже ночью еле-еле осмеливалась шуршать за обоями (Черныш тут же начинал ворчать), теперь бодро скакнула на пол, стол, надеясь поживиться оставшимися крошками. Брошенный соседями-дачниками кот, не подходивший (опять же из-за Черныша) и близко к дому, пролез через дыру в сени и примостился спать на какую-то оставленную впопыхах ветошь. Но и это еще не все. В ночной, особенно густой и весомой деревенской тишине можно было услышать, как точит какое-то из бревен дома жук-короед. Тот самый, которого пуще всего опасалась баба Лена еще тогда, когда избу они с мужем только-только построили. Все ходы-выходы этого вредителя она находила, керосином их поливала... А жук все жил и точил. Впрочем, нынешнюю вредительскую работу вел, наверное, какой-нибудь его прапраправнук. И нипочем ему мороз, что стукнул ближе к Новому году...

Снегу к этому моменту навалило видимо-невидимо. Дом накрылся огромной белой шапкой, нахохлился и стал похож на бабу Лену (деревенские дома, как известно, очень похожи на своих хозяев), когда она, засунув руки в рукава теплого халата, сидит, сгорбившись, думая свою долгую думу.

Ольга жила на втором этаже кирпичного девятиэтажного дома, перед которым на неухоженной площадке самосевом расселилось многочисленное племя татарского клена. По тропинкам между этой беспорядочной и веселой порослью бегали собаки и ребятишки, деловито шагал со своими заботами взрослый люд... И все это баба Лена, коротавшая зиму у дочери, могла наблюдать, домысливать по своему усмотрению, что составляло в ее нынешней жизни большой интерес и примиряло с рязанской действительностью больше, чем с московской.

Первое время бабе Лене даже нравилось жить в городе. Здесь и хлеб мягкий, душистый - в деревенском-то магазине его приходилось брать про запас, а потом распаривать, размачивать; и батарейка отопительная всегда теплая, а дома изба за ночь остывает - пока Катерина раскачается печку затопить, намерзнешься досыта. И дочь, и зять, и внучка - все относились к бабе Лене хорошо, опекали ее, веселили, как могли, и - как уж это повелось - до Нового года все были вполне счастливы.

Мука начиналась, едва солнышко поворачивалось на весну. Тогда у матери возникала тоска. И чем старше баба Лена становилась, тем быстрее и сильнее, как замечали дочери, наваливалось на нее это тяжелое чувство.

Вот и на этот раз грустить она начала едва ли не с февраля. Сидит, согнувшись, на своей кровати, смотрит, не отрываясь, в одну точку. Ольга обнимет ее, потормошит: "Мам, ну что ты в самом деле?" И слышит в ответ: "Домой хочется".

И что за напасть такая? Почему деревенским старым людям, которым, как кажется, в городе все условия созданы, так хочется вернуться в родной уголок? Может, потому что старый - как малый, и ему труднее, чем раньше, отрываться от своего, привычного? Но ведь дочери-сыновья тоже в своих судьбах не вольны: не бросишь ради спокойствия старых родителей свою собственную городскую семью, работу - кусок хлеба насущного. И обидно бывает: словно не понимают этого старые люди, винят детей.

А баба Лена с горечью думала: как же хорошо жилось старикам раньше. Когда ни дети, ни внуки не уезжали из деревни, все жили большими, дружными семьями, иногда делились, но все равно сосуществовали рядом. "Вот и я, - размышляла мать, - жила бы или с Катериной, или с Олюшкой, лежала бы себе на печке, кости старые грела.

И, как ни говори, хозяйкой бы себя чувствовала! А то вот думай: за что это зять на дочь ворчит? То ли какие у них свои дела, то ли мной, старой, попрекает?" Дом свой она днем и ночью видела, как наяву.

Грелась душой, вспоминая деревенскую обстановку: стол, стулья, комод, диван, представляла себе, как солнышко, теперь уже почти весеннее, отражается на полу от оконных стекол. Чего бы она ни отдала, чтобы хоть на минуту оказаться в родных стенах! Дом ощущался ею как живое и тоже тоскующее существо, и сердце болело: не обидел бы кто, не нашелся бы на него злодей-ушкуйник.

Сердце болело у нее не зря, ибо каждую зиму в осиротевших деревенских домах действительно разбойничали. До сих пор Бог миловал ее избу... На этот же раз не обошлось без потерь.

Перед самым Новым годом, может, за полчаса до него, проходившая мимо дома веселящаяся компания срезала в палисаднике у бабы Лены шестилетнюю елочку... Дом в этот момент охнул всеми своими стенами - то ли от трескучего мороза, то ли от вопиющего варварства - и затаился, ожидая собственной горькой участи. Но до него компании не было дела.

Ушкуйники пришли к дому уже по весне, как и положено, ночью. Облазали все вокруг, глядя, где что плохо лежит. Но плохо ничего не лежало, и тогда со злости стукнули палкой по окну. Осколки стекла, блеснув на лунном свете, брызнули в разные стороны, и могло показаться, что дом заплакал от бесчестия и боли.

Соседи написали Ольге о приключившемся несчастье, но матери дочь ничего не сказала. Мать и без этого была очень плоха: мало ела, часто плакала и все упрашивала Ольгу звонить старшей сестре в Москву, чтобы та быстрее собиралась в деревню. Катерина, естественно, не торопилась, к тому же она почти всю зиму болела.

А бабу Лену уже вовсю одолевали весенние крестьянские заботы. Помнилось, с каким трудом Катерине в прошлом году удалось найти лошадь, чтоб вспахать огород. Потому и картошку посадили позже всех. Как бы не запоздать на этот раз. Катерина, барыня, живет себе в Москве, и, поди, ни о чем не беспокоится. А мать всех "лошадников" перебрала в голове, кого можно было бы нанять...

Опять же и дом надо покрасить. Зять, бедный, собирался это сделать да не успел. А краска на доме облупилась. При этих мыслях о доме в матери поднимались волнение и обида. Никому, никому-то ее дом не нужен.

Отдыхать в нем летом все горазды, а вот позаботиться о нем... Однажды ночью от этих мыслей она пришла в такое возбуждение, что, включив свет, отыскала на внучкином столе бумагу и карандаш и написала дрожащей, запинающейся рукой: "Покрасить дом" - чтобы не забыть.

А утром баба Лена долго сидела на постели и не шла завтракать. Когда Ольга подошла к ней, мать посмотрела на нее с каким-то незнакомым выражением лица и вдруг спросила: "Ты кто?" Настали грустные дни. Память к матери возвращалась временами, и на какой-то момент Ольге становилось чуть легче. Потом баба Лена снова не понимала, кто с ней, где она. Приятели-врачи, с которыми Ольга пыталась советоваться о лекарствах, с профессиональным равнодушием пожимали плечами: "Чего ты мечешься, ей уже за девяносто".

Ольге все как-то не верилось, что мать не узнает ее. Ласково и грустно она втолковывала ей: "Мама, это же я, я". "Глаза вроде бы Олюшкины", - тихонько соглашалась мать и тут же настойчиво и осмысленно просила: "Поедем домой".

Ольга теперь и сама больше всего желала отвезти мать в деревню - может, там ей станет лучше... Но Катерина все никак не могла выбраться из Москвы...

А дом жил уже весенней жизнью. Из зимних его постояльцев остался только жук-короед: одинокая мышка, проклиная, наверное, Катеринину аккуратность, всю зиму обгладывала завалявшийся кусочек мыла и по весне сдохла в подполе, так и не добравшись до хорошо запрятанной картошки; бездомный кот ушел к вернувшимся хозяевам...

Зато за резным наличником избы обосновалось семейство воробьев, вернулись в свой домик на рябине скворцы, грачи ходили по крыше сарая. Только вот старая хозяйка все не ехала и не ехала. Когда же бабу Лену, привезли, наконец, в дом, она его не узнала.

Потом было жаркое, томительное лето, которое Ольга провела наполовину в деревне. Баба Лена уже с трудом поднималась с постели, но все же поднималась, ходила еще везде сама, упрямо отклоняя помощь.

Настал конец августа. Рябина под окном снова клонилась своими красными тяжелыми кистями, погода была ясная и теплая, неумолчно трещали кузнечики, но сестры все чаще говорили между собой о том, как быть дальше, куда и к кому из них везти мать, которая теперь в таком состоянии.

Однажды после их осторожного шушуканья, мать, которая временами, как прежде, все понимала и чувствовала, сказала им: "Вы не беспокойтесь, на этот раз я никуда из дома не поеду. Я так решила".

О том, что именно она решила, сестры догадались спустя много времени. Но, может, ничего такого и не было?.. То, что случилось потом, не было неестественным и неожиданным. Однажды баба Лена просто не поднялась с кровати, перестала есть, лишь изредка пила воду. Через несколько дней, в один из первых дней осени, она умерла...

...А дом все так же стоит. И ждет своей участи.

  00:04 26.05