Очень мужской диалог о детях.

Якубович уже родил себе внучку, а Политковский только готовится стать дедушкой.

Недавно телеведущему Леониду Якубовичу исполнилось 53 года. День рождения был отмечен весело, широко и шумно, как никогда. Причина проста - на этот день рождения Якубович получил особый подарок, у него родилась дочка Варвара. Это второй ребенок Леонида - старшему сыну Артему уже 25 лет.

О том, что такое ранние и поздние дети в жизни мужчин, - разговор двух телевизионщиков: "молодого" отца Леонида ЯКУБОВИЧА и "старого" папы Александра ПОЛИТКОВСКОГО.

Якубович: Этим летом мы сняли дачу, там теперь живет Маринка с Варькой, а рядом в другом домике - хозяева и собака Баскервилей, помесь дога с кем-то. Зовут Багира. Более нежного существа не видел - Багира считает, что она такса. Все время напрыгивает на меня от радости, а я падаю. Я еще не подъехал, а она начинает бесноваться от счастья. Я только позвонил, а она уже чует, что я приехал. Так вот, у меня ощущение по отношению к Багире и Варваре одно и то же. Единственное, что меня не устраивает, - они обе не разговаривают. Так что жду момента, когда я буду открывать ворота на даче, а там уже крик: папа приехал! И это абсолютное счастье.

Печально, если это прочтет Артем, но ко мне пришло чувство отцовства, только когда он уже стал взрослым. Было приятно, что у меня большой сын. Но это совсем другое чувство, чем то, которое я испытываю сегодня, когда утром мне приносят этот кулек. При моем неумении сидеть на месте и стремлении немедленно бежать куда-то мне нравится держать ее, смотреть на нее.

Когда я сижу на ступеньках дачи, то приходит собака проверить, тут я или нет. И спокойно сразу уходит. Может, это рискованное сравнение, но оно мне приходит в голову, когда Варя утром приползает. Она улыбается только потому, что я есть. Беззвучно улыбается, обнаруживает какую-то тихую радость, что все благополучно: все дома, всем хорошо. В нас всегда вбивали совсем другие ценности. Мы, лишенные тепла, теперь хотим именно его, причем настоящего.

Политковский: А тебе не страшно, что девочка родилась, когда по улицам ходить стало страшно?

Я.: Надо сказать честно, когда мне Маринка сказала об этой возможности стать отцом, я вообще-то был против. Потому что сразу представил себе ужас, в котором мы живем. Вот мне хватило сил и здоровья, чтобы как-то дотащить Артема, а дальше? Хватит ли их? Я не знал. Так что скорее Марина решила: ребенок будет! А теперь уже, понимаешь, я просто не могу представить себе большей радости, чем смотреть, как она на животе лежит, головой крутит. Мы с ней включаем музыку и танцуем. Пытаемся садиться. И всякое другое разное.

П.: Ты просто играешься в игрушку.

Я.: Да. Но уже понимаю, что за этим стоит, - мне не 15 лет.

П.: Для Артема ты друг. А кто будет Варя для тебя? Друг, сиделка или подушка для слез в старости, прошу прощения за грубость?

Я.: Это одно и тоже. Но в сущности, конечно, друг.

П.: При такой огромной разнице в возрасте и мировоззрении ты не боишься, что тебе за Варей потом не поспеть?

Я.: Вряд ли. Я боюсь другого. Во-первых, помню себя молодым. Во-вторых, вижу сегодня своих товарищей. И понимаю, пройдет лет 17, и при моем характере, нервах, при всех своих делах - я окончательно сойду с ума в первый же вечер, когда она опоздает на 15 минут.

П.: Сойдешь-не сойдешь, а она все равно опоздает.

Я.: Понимаю. И уже сейчас не сплю. Я ведь старый дедушка, и мои товарищи тоже. Не будем, конечно, сейчас тыкать пальцем, но я-то знаю, кто, где и с кем они, эти мои товарищи. Понимаешь? Ровно с такими же - 16, 17 лет! Я иногда просыпаюсь и думаю, думаю об этом... Схожу с ума!

П.: Но, может быть, все изменится? Через 17-то лет?

Я.: Нет. Мы несчастные дети проклятого ХХ века. Все до одного. И Варя тоже.

П.: Спокойно, Л ня, тебе надо быть ко всему готовым уже сегодня. И не обольщаться. Когда у меня родился сын, я тогда еще учился на журфаке МГУ, и были мы людьми примитивными. Мне друзья позавидовали; родился сын - хорошо, будет кому утром за пивком бегать... Позже, когда получил распределение в спортивную редакцию в Останкино, друзья сказали: счастливый, не надо будет врать и политикой заниматься. Через 20 лет жизнь меня обломала: сын за пивом не бегает, да и пиво я по утрам больше не пью. А жизнь прошла среди политических страстей, от которых дети мои только страдали. В 91-м, когда сидел в Белом доме, дочь плакала ночью, что меня убьют. В 93-м - тоже мучались от того, что мою тогдашнюю позицию мало кто понял в обстановке всеобщей гайдаровской псевдодемократической истерии. Моя жизнь - зеркало для моих детей. Именно - "для". При этом даже не знаю - "увы" или "слава богу"...

Я.: Я только теперь стал понимать, как много недодал Артему. Ему уже 25. Помню, как мне никогда не хватало времени, хотя на самом деле его было масса. И на что мы тратили дни? Непонятно. Это четырехлетнее существо, в шапочке с помпончиком, грустно, как на Голгофу, шкандыбало вниз по улице вдоль забора, медленно и обреченно, в детский сад. А я его даже не провожал - только смотрел в окно. Потом он также грустно перся вечером обратно. Приходил - и страшная радость от того, что все это кончилось. А я ничего не видел... Ужасная тоска!

Ведь говорят, что мы большую часть своей любви отдаем все-таки внукам. Когда уже приходит опыт и понимание, какое счастье узнавать свои черты и поступки, поворот головы в другом человечке. Считай, я практически сам себе родил внучку... И этим совершенно счастлив.

П.: Думаю, я тоже своим детям недодал. Да и внукам, видимо, недодам, потому что на пенсию не собираюсь. Никогда. Моя профессия пенсии не предполагает. Опять же не знаю: "увы" или "слава богу"... Слушай, а как ты Варю собираешься воспитывать?

Я.: Ты знаешь, пока все мои проблемы сводятся к одному: покакала - не покакала, и вовремя ли пукнула. Боже мой, какое это счастье!.. Немедленно бутылка достается, чтобы отметить.

П.: Когда мои дети были маленькими, а это было 20 лет назад, я ни на что подобное внимания даже не обращал. Или - только по мере необходимости. Например, ходил в аптеку за укропной водой, без всяких эмоций.

Я даже не думаю, что стал от этого душевно беднее. Просто так жизнь сложилась! Был занят своей работой настолько, что учительница младших классов моего сына как-то сказала: необходимо поменять место работы и заняться воспитанием. Я ее не послушал, и не жалею об этом. Хотя сегодня понимаю: в нашей жизни мы ничего великого не создали и бурно прожитая на телевидении жизнь, когда нас не станет, забудется быстро, а дети останутся, они родят своих детей, и вдруг окажется, что у тех мои носы, уши и души. Я думаю об этом, когда очень редко остаюсь один. Но все равно опять лечу в командировку, и все повторяется - жизнь в круговороте. Пьянство, друзья, рыбалка, черте-что...

Я.: А знаешь, какая еще есть радость? Варя перевернулась на живот! Сама! Слушай, да она скоро так сядет. Засмеялась! Тоже счастье! Я знаю только нескольких людей, которые вот так относятся к жизни. Для них счастье - в совершенно простых понятиях. Это понятия, усвоенные в детстве. Давай вспомним наш двор. Какие там уроки! Счастье - вырваться во двор и обнаружить своих. А когда выходишь, никого еще нет, таскаешься по этому двору в мучении, когда же кто-нибудь выйдет. Я не могу быть один. Даже в самолете один находиться не в состоянии. Если мне надо ехать на тренировку, то обязательно кого-нибудь уговариваю: чтоб кто-нибудь был рядом. Все оттуда - из моего двора.

П.: Как ты думаешь, какой двор будет у Вари?

Я.: Мне бы, конечно, хотелось, чтобы у нее был двор, но, боюсь, этого не случится. В наших старых коммуналках, миллион раз везде и всюду обруганных, было что-то невероятно хорошее, теплое, при всех соседях, очередях по утрам в туалет и ванную. Но можно было в любую секунду сказать: дай соли, хлеба. Теперь не знаю, к кому идти и кто живет напротив. Мы замкнулись в своих маленьких камерках, живем от выхода до входа и при приближении чужого скорей запираем дверь на все замки в железных дверях - в жутком страхе, что сейчас кто-нибудь к нам вломится. Это, в отличие от нашей детской радости, что, слава богу, кто-то вышел во двор.

П.: Знаешь, я недавно делал программу из Абхазии. По традиционным понятиям, мужчина может иметь семью только после 45 лет, когда состоялся как мужчина. Естественно, тогда берешь в жены не 45-летнюю женщину, а намного моложе. Если получаются дети, они бывают очень качественные.

Я.: Обожаю Кавказ! Если бы у нас было как там. Взял бы меня отец и сказал - хочу передать тебе то, что осталось от моего отца, чашку, например. Собственно, это может быть все, что угодно, - трубка, мундштук, часы...

П.: А тебе есть что передать?

Я.: В том-то и дело, что, если нет стен, если нет понятия дома, - что бы я ни передал, это все равно сувенир. А если дом есть, и этот общий стол, и старые стулья... Нет, пускай стулья меняются, но вот чтобы картина - как висела, так и висит. Или в той же роли подсвечник, часы... Может, их никогда сын не будет носить, потому что они на цепочке. Но то, что он возьмет, положит и отдаст своему сыну, - крайне важно. Что-то обязательно должно передаваться от одного к другому. Как эстафетная палочка. Казалось бы, зачем палочку передавать? Подбежал, по руке ударил и беги дальше. Но мы ведь не палочку передаем - мы пришли, чтоб продолжить общее дело, свой род. Есть удивительная вещь, описанная в медицине. Вы можете спросить любых врачей, и вам подтвердят, что именно в это время - в минуту продолжения рода, весь организм, какой бы он ни был, концентрируется и работает как часы. Нет такого другого времени и такой секунды в жизни человека - пробовали много раз, эксперименты ставили, но ничего не получается! Поразительная история, которую придумала природа.

П.: Ну, знаешь, концентрируется, конечно, а потом рождаются больные дети. И чем дальше, тем чаще.

Я.: Стоп, извини, это не природа виновата. Она-то концентрируется правильно, но ей еще нужны дополнительные усилия, чтобы попытаться отделить этот миг от всего того, что мы тут натворили: от грязного воздуха, от того, чего мы жрали до этого.

Я присутствовал на Кавказе при потрясающих сценах. День рождения. Большой хороший кавказский человек сидит во главе стола. Собрались люди, чтобы поздравить его. Начинаются тосты. Он говорит: извините, одну минуточку. И тащит спящего ребенка, потому что хорошо говорят о его папе. Пацану 4 года, но он стоит и слушает, что люди думают про отца. Великая вещь.

П.: Что бы ты хотел, чтобы про тебя услышала твоя дочь?

Я.: Если, бог даст, то, что говорилось про меня на последнем дне рождения, повторится когда-нибудь еще, я бы хотел, чтобы она была рядом. Хоть на десять минут очутилась в моих компаниях, увидела людей, которые меня окружают. Мечтаю, чтобы когда-нибудь ее окружало такое же общество. Она еще понимать ничего не будет, но тепло ощутит.

П.: Врачи говорят, что если ребенка с собой постоянно таскать, у него наступает опасный избыток информации.

Я.: Я сказал: не "таскать", а чтоб она сама захотела. Впрочем, ты прав, ничего не надо делать со знаком плюс. Все должно идти, как идет.

П.: Л нь, ты забываешь, у любой легенды существует обратная сторона. На Кавказе у старших детей нет самостоятельной, отдельной от родителей жизни, как это бывает в России. Старший, заимев семью, обязан жить с отцом и матерью, даже если это страшная и ужасная халупа. И вот, если в детстве только в этой халупе и слышать, какой хороший твой папа, то в конце жизни есть шанс понять, что все были одни слова...

Я.: Что бы ты сейчас ни говорил, а всю свою жизнь мы проводим в кланах. Как на Кавказе. Это может быть семейный клан, профессиональный, дружеский... В кланы мы очень трудно принимаем посторонних. Варя - это еще один член моего семейного клана. И я этим счастлив.

П.: Я плохо отношусь к клановости. И убежден, мои дети - это не мой клан, а еще две самостоятельных творческих личности, которые идут путем, который я им не подсказывал. Собственно, я и не хочу, чтобы они хоть в чем-то повторяли меня, чего требует принцип клановости. С большим сомнением отношусь к тому, что сын или внук великого художника, врача, физика может быть таким же великим. Поэтому считаю: каждый должен выбирать свою дорогу.

При этом я спокоен - со своей стороны я сделал все, чтобы не мешать детям сделать свой выбор.

Я.: Знаешь, у меня совсем другое настроение. Я думаю о том, что твой ребенок - это, прежде всего, восхищение тобой, возникающее совершенно ниоткуда. Ты можешь ничего не делать, но тебя уже обожают. Состояние влюбленности в тебя, когда можно делать все что угодно. И главное - все это сохранить. А ты что-то выдумываешь, вымучиваешь...

Я обожаю людей, в которых еще сохранилось детство и легкость, - это заставляет их совершать замечательные поступки. Только у детишек есть эта особая вера: самая красивая женщина - моя мама, самый сильный человек на свете - мой папа. Но когда мы начинаем делить людей на нужных и ненужных, правильных - неправильных, мы делаемся старенькими.

П.: Думаю, настоящее детство все-таки бывает только до школы. Эта человеческая непосредственность, когда ты являешься самим собой. А потом начинают на тебя давить общепринятые правила поведения. Мне кажется, самый большой подвиг - вернуться потом к первозданности, освободиться от цинизма. Этот подвиг как раз и начинается, когда человек становится взрослым.

Мои дети сейчас, к сожалению, еще полностью следуют правилам. Они только на полпути к подвигу. К сожалению, как почти вся молодежь 90-х, мои дети достаточно циничны. В этом виноват и я. Жизнь людей моего поколения, времен моего детства была более наполнена содержанием, хотя при этом существовали лживые цели и идеалы. Сейчас мы только и делаем что несемся по черному тоннелю прагматизма и все время говорим, что хотим света в его конце. Во времена моего детства небо было голубее не потому, что мне так кажется, а потому, что условия игры сильно изменились. Уверен, сегодня дом, семья в очень малой степени может повлиять на мироощущение современных детей. И не то чтобы я наплодил несчастных людей, - нет, просто они попали в слом. Рождались в одних условиях, а живут в других.

Быть может, твоя дочь не окажется в этом переходном состоянии, и правила жизни, по которым она будет существовать, не станут давить на ее сознание. То, что ты говоришь, Л ня, не совсем соответствует действительности - ты обольщаешься и идеализируешь. Так же, как недавно нормальные мужики - Сысуев, Немцов были уверены, что они делают добро своим детям, устраивая их в престижную, бывшую школу для детей партноменклатуры. Но те попадали не в престиж, а в гадюшник. И недаром дочь первого вице-премьера не выдержала - и сбежала в Нижний Новгород, в свою родную провинцию. Там почище. Кстати, как ты представляешь себе нашу жизнь в 2015 году, когда Варечке исполнится 17?

Я.: Это очень грустно, но моя мать права: пока мы все не помрем, и ты, кстати, тоже, ничего не произойдет, не изменится. Должны народиться новые люди, которые не помнят всего того, что знаем мы. Я по-прежнему нахожусь в плену ощущений, а вдруг, не дай бог, прошлое опять вернется. И уже начинаю приспосабливаться, думать, что делать, если так произойдет.

Вот пока это остается, ничего нового не получится. И с Артемом ничего не произойдет. И с тобой. И с твоими детьми. И с Варькой.

П.: Согласен. В октябре 93-го года класс моей дочери разделился на два лагеря. Одни считали, что я был прав, выступив в этом ночном эфире, с 3-го на 4-е. Другие - что я оплошал и являюсь противником демократии. Те, кто детьми делились на политические лагеря, тоже должны вырасти, прожить и уйти... Удастся быть свободными только их детям и внукам. А ты как собираешься растить Варю? Путем директив, как нас?

Я.: Теперь - нет! Передать можно только примером и ничего нельзя доказать словами. Понимаешь, в споре не рождается истина. Все равно каждый уходит со своим мнением, потому что любое действие, даже доброе, сначала рождает противодействие. Значит, в споре лишь выясняются мнения сторон.

Другое дело, что через некоторое время я могу понять, что ты сказал, принять или не принять. Ребенок не может родиться через два месяца. Так же и истина.

П.: Меня воспитал отчим. Спортсмен, режиссер народного театра из подмосковного Калининграда. Он от меня всегда чего-то требовал, а я страшно сопротивлялся. Он умер во время операции, когда я вернулся из армии. И так потом получилось, что вся остальная моя жизнь - это олицетворение его мечты обо мне. Я все сделал, что он хотел... А его уже нет.

Я.: Значит, есть. Артем иронизирует над моим аккуратизмом, педантичностью в делах. Если я здесь бросил бумажку, то она и должна там лежать. А у Артема носки там, рубашка здесь - я этого видеть не могу и каждый раз за ним убираю. Тем не менее он любит завязывать галстук моим узлом. Двойным американским. И вдруг, в конце концов, появились пиджак, белая рубашка, начищенные ботинки. Это ведь мои фетиши, а не его.

П.: Когда я был у тебя дома, понял - ты страдаешь холостяцкими привычками.

Я.: Я живу много лет один.

П.: А Варя рождалась по новомодной традиции? Ты присутствовал при родах?

Я.: Нет, не пошел. Я довольно спокойно переношу вид крови и всего остального, но есть такое, через что я не мог переступить. Есть вещи, которых мы не должны знать, точнее, каждый должен знать свое: и женщина, и мужчина.

Мне кажется, я не должен, например, присутствовать при том, как моя женщина, жена, любовница утром красится. Процесса не надо - я должен видеть только результат, как некий сюрприз. Не должен я ходить с ней и к косметологу, где будут выковыривать какие-нибудь прыщи. Пусть будет красиво!

Я могу быть не прав, и многие говорят, что ничего не запретно, можно говорить о чем угодно, и, что естественно, - не стыдно. Но тем не менее мы почему-то закрываем за собой дверь, когда идем в туалет.

Есть какие-то вещи, чисто женские. А есть такие же - мужские. В меньшей степени, но они существуют. Пусть остается что-то за гранью, иначе все уже совсем в инженерию превращается. Надо сказать, что я далеко не убежден, что человек, с которым мы когда-то сошлись и пошли по жизни, именно такой и есть на самом деле. Полагаю, мы очень много додумываем и любим образ. Домечтать реалию - это в сущности искусство.

П.: Только не надо все раскладывать! Зачем?

Я.: Я об этом и говорю. В ту секунду, когда человек передо мной раскроется весь, я пойму, что придумал не то.

П.: Л ня, ты немолодой человек. Варе будет 17, а ты станешь совсем дедушкой. 53 плюс 17 как раз 70.

Я.: И что?

П.: Это ужасно, но она тебя должна будет содержать, кормить. Ты уже никем не будешь ей, никакой опорой, кроме моральной.

Я.: Нет, стоп. Погоди минуточку. Это ты махнул. Надо сказать, моральная опора - это единственное, что держит нас в мире и чего я хочу от дочери. Остальное - чепуха собачья.

АННА МАЗЕПА.

  00:04 20.08