Первое лицо, единственное число.

ДОРОГОЙ МАРЛЕН! Я хотел написать о тебе в третьем лице несколько слов в связи с твоим юбилеем. Но вскоре понял, что ты не имеешь никакого отношения к третьим лицам. Не только в кинематографе - во всей нашей культуре ты - лицо наипервейшее (даром что кавказской национальности). И число твое - самое что ни на есть единственное.

Осознав это, я взял белый, как только что выпавший снег, лист бумаги, чтобы написать тебе это письмо. И тут же вспомнил о том, что, возможно, никто так пронзительно не показал первый снег, как это сделал ты в "Заставе Ильича". Такой зимы я, пожалуй, не видел с тех пор, как мы, а "не только сверстники поэта", рифмуем "с Пушкиным гусей и снег".

Я бы мог вручить тебе это письмо лично, благо нести недалеко. Но у меня, к несчастью, ужасный почерк. Поэтому ты прочтешь его набранным печатными буквами. Если, конечно, захочешь.

Вот уже несколько десятилетий, еще с тех пор, когда не был седым не только я, но и ты, я смотрю на тебя с нежностью и восхищением. Впервые это восхищение я испытал тогда, когда мы, первокурсники ВГИКа, увидели "Весну на Заречной улице"... В то же время было ясно, что и "Весна...", и следующий за ним фильм "Два Федора", где именно ты впервые познакомил публику с невероятным дарованием Шукшина-актера, - это пусть очень выразительная и впечатляющая, имеющая неоспоримую самостоятельную ценность, но лишь настройка того грандиозного инструмента, на котором вот-вот будет исполнена небывалая пьеса. И вот эта пьеса прозвучала...

Я до сих пор продолжаю считать, что "Застава Ильича" - одна из самых значительных лент в нашем кино. И до сих пор удивляюсь богатству и многообразию тем, кинематографического языка, изяществу иронии и нежности лирического чувства. И тут я достаю из копилки тобою вызванных восхищений еще одно - твоим профессиональным и гражданским мужеством. Худой, как "вскормленный в неволе орел молодой" (похитим пушкинскую точку после "неволи", ему не привыкать, да и нам тоже), ты бесстрашно противостоял напору чиновников самого высокого ранга. На тебя тогда смотрели тысячи глаз - выстоишь ли. Ты выиграл эту битву за себя и за нас - тех, кто шел следом. Нам в пример и в назидание.

...Я восхищен внутренней музыкой твоих картин. Думаю, не я один - "мы в восхищении". Уверен, что музыкальность досталась тебе по наследству: не мог Мартын Хуциев, подбирая на слух имя для сына, не соблазниться искусством фуги - есть что-то магическое в звукосочетании твоего имени, воспроизводящем форму канона. Я знаю одного молодого человека, который, будучи еще ребенком, мог часами расхаживать по квартире, твердя, как заклинание, как третий стих алкеевой строфы: "Мар-ЛЕН Мар-ТЫ-но-ВИЧ Ху-ЦИ-ев"...

Твой зритель получил от тебя безмерно много. Но как несправедливо, что он не увидит, а главное, не услышит того, что услышали несколько лет назад пятеро твоих друзей заодно с пиниями и кипарисами, окружавшими мавзолей Теодориха в Равенне. Мавзолей этот, надо сказать, сооружение внешне вполне неказистое. Внутри же главную его достопримечательность составляет пустая урна в форме обыкновенной ванны. Должно быть, именно в такой отмокала старушка из рассказа Зощенко "В больнице". В такой, да не совсем: ванна поражала своими размерами и темно-вишневым цветом порфира. Вдруг под мрачными и гулкими сводами раздался твой голос: сначала это были отрывистые, нерешительные звуки. Но вот полилась мелодия. Твое дивное бельканто повторяло эхо десятигранной залы под мощным куполом, нависшим над печальной усыпальницей славного короля готов: в зале была потрясающая акустика. Ты пел, Марлен, самозабвенно и страстно, как персонаж тургеневского рассказа "Певцы". Пел арии из итальянских опер так же выразительно и с такой же отдачей, как на другом фестивале пел в сопровождении маленького оркестра "старые песни о главном". Пел лучше, чем профессиональные певцы, ибо больше их знаешь и про песни, и про "главное". Всех перепел в тот вечер. И всех перепил.

Почему я говорю о твоей музыкальности, прежде всего внутренней? Не она ли лежит в основе поэзии? А сколько в кино поэтов? Думаю, их можно перечесть по пальцам одной руки. И ты, Марлен, будешь отнюдь не безымянным и уж тем более не средним пальцем в этом подсчете.

Я пойду еще и еще раз смотреть твое кино, чтобы снова увидеть, как в небе плывут самолеты на волнах триолей из "Лунной сонаты". И свет блуждающих фар отыскивает дорогу в ночном лесу, ведомый звуками шопеновского ноктюрна. А то вдруг буду растроган гитарными переборами или победными звуками военного марша...

Я вспоминаю твою фигуру, зябко кутающуюся в плащ перед консерваторским порталом. Он и впрямь "гражданскою плыл панихидой" в этот хмурый дождливый день. Хоронили Г. Нейгауза. "Вам в дар баллада эта, Гарри..." - вдруг выдохнул ты так, словно и был тем почтовым голубем, которому Пастернак доверил стихи, посвященные другу-музыканту.

Ты провожаешь уходящую частицу культуры, истории, как частицу собственной души. Мы серьезно относимся к смерти, но не всегда серьезно относимся к жизни. Мы, но не ты. Ибо все, что ты делаешь, ты делаешь серьезно, ответственно и взволнованно.

Помнишь наши тайные ночные походы в книжный магазин на бульваре Веспуччи в Римини рядом с любимым кафе Феллини? Вспоминая, как ты священнодействовал, осторожно перелистывая страницы художественных монографий издательства Риццели, я хотел подарить тебе к твоему 75-летнему юбилею (неужели тебе именно столько? Хочется вслед за Станиславским воскликнуть: "Не верю!") - 75 книг, как раз пятую часть того, что не умещается у меня на полках. Но вспомнил, что и у тебя со свободными полками дела обстоят не лучше.

Вещи и люди платят тебе взаимной любовью. Я не видел человека, которого бы так любили модные рубашки, элегантные галстуки и твидовые пиджаки. Не говоря о женщинах...

Ты обладаешь уникальным даром слышать свое время. Твой голос узнаваем с первого звука, с первого кадра. Вряд ли в нашем кино найдется кто-либо еще, кто с такой полнотой выразил надежду и веру шестидесятых. И нигде я не видел такой Москвы, как в твоих фильмах. Ты долго запрягаешь, да и едешь не быстро. "Воды глубокие плавно текут..." Я желаю тебе, дорогой Марлен, доброго и долгого пути в предстоящей жизни под сенью пушкинской музы и нашей любви.

АНДРЕЙ ХРЖАНОВСКИЙ.

  00:04 05.10