Уйду в конце сезона.

Десять лет назад, 23 мая, умер великий Товстоногов.

- МНЕ СЕЙЧАС кажется, что время, прожитое в Тбилиси, длилось дольше, чем вся наша жизнь в Петербурге. Здесь какая-то тайна: с возрастом время идет все быстрее, ускоряется" И ужасно трудно осознать, что уже десять лет, как Гоги нет.

...Ее отличишь в любой толпе - высокая, узколицая, горбоносая, Натела Александровна Товстоногова выделяется величавой осанкой, некой внутренней значительностью. Младшая сестра Георгия Товстоногова и жена Евгения Лебедева больше полувека остается главой товстоноговской семьи. Она не просто хранительница очага для двух театральных гениев, - сотворец, соучастник спектаклей и ролей, страстная театралка, чьему вкусу и оценкам Товстоногов доверял безраздельно. Додо, как ее называли в семье, жила жизнь, творя дом и одновременно по-своему служа театру, всегдашним продолжением которого этот дом был. О влиянии Нателы на брата и мужа в БДТ ходили легенды - и добродушные, и злые. В других театрах, рассказывая об очередной премьере, иногда с гордостью добавляли: приходили Гога с Нателой - это было событие, знак признания.

Боги наградили Нателу умом и волей, преданностью и гостеприимством, всегдашней способностью к веселью и присутствием духа. О Товстоногове и Лебедеве написаны сотни статей, книги, диссертации. То, что рассказывает о "Гоге и Жене" Натела Александровна, открывает дверь в частную жизнь режиссера и артиста...

Кто мы и откуда.

- Кем был для вас старший брат?

- Самым близким человеком на свете. Мы дружили по-настоящему, с детства. Я часто вспоминаю, как опустел дом, как мне стало скучно, когда он уехал учиться в Москву. Он всегда что-то читал, играл на рояле, всюду водил меня с собой...

- Каким был тогда Тбилиси?

- Потрясающий интернациональный город с неповторимым шармом, в котором еще обитало много настоящей интеллигенции.

- К которой относилась и ваша семья?

- Да, это была обычная интеллигентная семья: отец, Александр Андреевич, профессор-путеец, мама, Тамара Григорьевна, урожденная Папиташвили, выпускница консерватории. Они оба очень нами занимались. У Гоги были домашние учителя: музыка, французский - весь необходимый с точки зрения моих родителей набор.

Первая книжка, которую мне Гога сунул, была "Без языка" Короленко. В пять лет не самое увлекательное чтение. А я тянулась к Чарской, и он у меня эту Чарскую отнимал, ругался, куда-то прятал. А незадолго до смерти сказал: помнишь, как я у тебя отнимал Чарскую? Сейчас я бы ее рекомендовал печатать...

Были еще две запретные книги - Мопассан и какой-то старинный двухтомный труд о масонах. Как только все уходили, я после Мопассана бралась за этот труд. Ничего не понимала! Разбирала страницу за страницей, хотела понять, почему нельзя. За столом однажды не выдержала, задала какой-то вопрос: а что это такое? Папа пришел в изумление: откуда ты это взяла, кто мог такое говорить в школе? Гога мне потом не поверил: "Ты это могла прочесть? Ты врешь!" Я говорю: "А проверь!" Так потом наши дети читали самиздат за одну ночь, запоем, залпом.

Мамины представления о воспитании были своеобразные: Гога пошел учиться в 10 лет, сразу в 5-й класс немецкой школы, где абсолютно все предметы преподавались на немецком языке. Мама считала, что он справится.

- И он справился?

- А что ему оставалось? Месяц он ныл и мямлил, но зато потом всю жизнь прекрасно знал язык. Школу закончил в 15 лет и поехал в Москву поступать в ГИТИС. Пришлось подделать документы, добавить себе два года. Родители, само собой, были страшно против: если б имели хоть какие-то знакомства, попросили бы, чтоб его не принимали. Собеседование вел Немирович-Данченко, и Гога с ходу поступил.

- А потом, как известно, грянул тридцать седьмой год".

- Отца обвинили в русском национализме. Вокруг всех сажали, маминого брата арестовали. Летом 37-го родители, взяв меня, отправились в Москву: они, наивные люди, собирались пойти к Кагановичу, министру путей сообщения, просить справедливости.

В Ростове мы с отцом вышли на перрон, он хотел купить мне яблок. К нам подошли двое в штатском. Сопроводили в специальную комнату, вызвали маму. Отца оторвали от нас и увели. Больше мы его не видели. Мне было тогда одиннадцать лет.

Мы с мамой вернулись домой, где оставался Гога: все было разгромлено после обыска. Нам сказали: отец сослан. Ночами стояли в длиннющих очередях, чтобы передать теплые вещи. Потом узнали, что отец был расстрелян тогда же, в Тбилиси, вскоре после ареста.

Мама была очень сильной, но не в практической жизни. Для нее понятия "украсть" и "продать" были примерно на одном уровне. Уже в двенадцать лет я должна была носить куда-то какие-то наши вещи, менять их, заботиться о ней" Через многие годы я поняла, что у нее тогда был шок, от которого она так и не оправилась. Она ждала отца, даже когда ждать было нелепо, нелогично. И не уезжала из Тбилиси до самой смерти.

...Георгия исключили из ГИТИСа. Но он остался в Москве - что-то там ставил, а тут прозвучало знаменитое "сын за отца не отвечает", и его восстановили - он учился очень хорошо.

- Когда возник ваш общий дом, общий очаг?

- Надолго мы никогда не расставались.

У Гоги в жизни было две большие любви. Первая в институте, он мне только рассказывал о ней, а потом его жена, актриса Саломея Канчели. У них родились сыновья в очень трудное время - последний военный и первый послевоенный год. И вдруг, в 46-м, они решили разойтись. Дети мешали Саломее, ее карьере в театре Руставели, и она оставила их нам. Мы с мамой, а потом я одна, стали их растить.

- Для девочки восемнадцати лет поступок экстраординарный...

- Мне так совсем не кажется. Выбора вообще не было.

Сандро полтора года, Нике четыре месяца, и его принесли к нам, совсем больного, почти умирающего...

К счастью, у меня тогда не было понятия о смерти. В тридцать лет я бы, наверное, с ума сходила, а в восемнадцать была просто занята добычей еды. В Тбилиси существовал закрытый распределитель, Георгий очень рано получил звание "заслуженного", и у нас был доступ к этому распределителю. Но для детей те продукты никак не годились. С толпой приятелей мы отправлялись на рынок, меняли, продавали. И потом я уже одна шла в мясной отдел с большими по тем временам деньгами. И говорила: "Дайте сто грамм мяса!" Начинались анекдоты, шутки, разговоры о свадьбе, о кутежах. Потом мясники отрубали для меня кусок мяса. И никто ни разу не положил его на весы, и никогда это не было сто грамм - всегда больше! Я шла домой и варила детям бульон. Было весело, мы ходили в театр, в Филармонию, любили компанию, друзей, Гога в Тбилиси ставил прекрасные спектакли...

Дом, где согреваются сердца.

В театре часто вспоминают, как выступал Стржельчик перед труппой БДТ, куда в 1956 году пришел работать новый главный: товарищи, давайте подождем, посмотрим, не будем съедать молодого режиссера сразу! После чего Товстоногов поднялся на сцену и с сильным акцентом сказал: "Прэдупреждаю всех: я нэсъедобен!".

Лет через пятнадцать, рассказывают, Вадим Медведев как-то сказал Ефиму Копеляну: "Если Гога уйдет, театр через месяц развалится!" "Что ты говоришь? - возмутился Копелян. - Если Гога уйдет, театр через пять минут развалится!".

...Окна на Неву и Летний сад, старинная мебель (частью завещанная Елизаветой Тиме), картины, миниатюры, старые фотографии. В комнате Евгения Алексеевича дивные резные скульптуры его работы, редкой точности рисунки, сделанные театральным гримом, шаржи, куклы.

Какие люди сиживали за столом у Товстоноговых-Лебедевых сначала в доме на улице Савушкина, а потом в знаменитом "Дворянском гнезде" на Петровской набережной! Какие разговоры велись! Какие блюда, приготовленные руками хозяйки, подавались к столу! Дом был частью легенды: в нем Товстоногов, на людях замкнутый, сверхсерьезный, неприступно-суровый, говорят, становился мальчишкой - остроумным, легким, безудержно хохочущим...

- Георгий Александрович всегда производил впечатление чрезвычайно закрытого человека.

- Только не дома! Он был человеком, который входя менял что-то в атмосфере. Какое-то возникало особое электричество, оживление. Всегда контактный, веселый, обожал шутки, анекдоты. Весь дом включал в круг своего чтения, рассказывал обо всех впечатлениях. Я это качество веселости вообще очень в людях люблю - по-настоящему жизнерадостных людей так мало.

- Он работал дома?

- Специально - никогда. Он просто читал вслух пьесы, мы их обсуждали, а вечером всегда до трех-четырех часов ночи в кухне сидели и разговаривали. О литературе, о ролях, о будущих спектаклях, о проблемах в театре. Читали и обсуждали что-то запретное, что давалось на одну ночь. Женя уходил - он обычно рано вставал, а мальчики сидели с нами допоздна.

- Для режиссуры нужен громадный внутренний опыт, впечатления жизни, широта взгляда. Откуда все это бралось, если человек смолоду оказался в театре, замкнутом и по-своему очень ограниченном мире?

- У него была невероятная наблюдательность. Когда что-то происходило, у него часто появлялся отсутствующий взгляд, и возникало ощущение, что он ничего не слышит и не замечает. А на самом деле - все, до мелочей, до тончайших нюансов...

- А Евгений Алексеевич дома готовился к спектаклям?

- Вот он - да! Учил и репетировал монологи, много рисовал, лепил, делал записи.

С Женей мы познакомились еще в Тбилиси, он снимал квартиру в нашем доме. Но я училась в школе и тогда, казалось, у нас огромная разница в возрасте, девять лет. Он дружил с мамой, а мне представлялся "стариком".

И только потом, когда я с племянниками переехала в Ленинград, он как-то пришел к нам, увидел, как мне трудно с двумя детьми приспособиться после Тбилиси, и стал помогать. Он все умел - в отличие от Гоги (тот даже яичницу из яиц добыть не мог): приготовить обед, и починить обувь, и побелить потолок, все... И он как-то остался в доме. Если я ехала в Москву, он не хотел расставаться на вокзале, доезжал со мной до Бологого, там сходил и возвращался обратно. Но мы не расписывались с ним до тех пор, как Ал ша, наш сын, не пошел в первый класс и в школе стали спрашивать, кому из троих мальчиков я прихожусь тетей.

С Женей в быту было очень легко, но во многих других отношениях сложно.

- Какого рода были эти сложности?

- Актерские депрессии, уходы. Мог бросить роль, которую надо было делать, а у него не получалось. И очень часто стремился именно так поступать. Тут у нас начиналась страшная борьба. Вплоть до драк.

- ?!

- Серьезно. Но эти конфликты я решала самостоятельно, без Гоги. И когда Женя хотел какую-то роль, я этого Гоге даже не говорила. И он сам тоже не говорил. Кроме единственного случая: он все время твердил, что хочет сыграть короля Лира. Знал пьесу наизусть, роль была почти что готова. На беду, Гога посмотрел спектакль Питера Брука, который ему безумно понравился, и он сказал, что тема для него теперь закрыта.

- Были в доме традиции, которые вы создали?

- Гости во все времена, плохо ли мы жили, или хорошо. Это уже мой характер, к которому я приучила домочадцев. На Савушкина у нас было три комнаты: в одной мы жили впятером, трое детей за шкафом, я и Женя, маленькая комната для Георгия Александровича, а в большой комнате всегда кто-то останавливался - тбилисские друзья, московские, режиссеры, музыканты, критики, дом всегда был полон замечательных людей.

- А как же личная жизнь Товстоногова?

- У Гоги всегда была отдельная комната, куда он мог уйти и закрыть дверь, а когда мы тридцать с лишним лет назад переехали в этот дом, соединили две квартиры. У него был отдельный вход, так что личная жизнь никак не страдала.

- Был ли он эпикурейцем?

- Да. Любил жизнь во всех ее проявлениях. Любил женщин. Правда, у него существовал странный принцип: он был (грубое слово, но правда) настоящий бабник, но только тогда, когда не был женат. А когда был женат, в силу вступали разные требования. И если они нарушались, он, несмотря на все сложности, разводился. Так случилось с Саломеей, так потом произошло с актрисой Инной Кондратьевой. Он стал ставить "Иркутскую историю" (я слышала потом, что это роковая пьеса, после нее одни разводы) и дал главную роль не ей, а Дорониной. Начались невероятные скандалы, которые погубили отношения. После этого он больше не женился.

- Какие женщины ему нравились?

- Блондинки.

- Умные?

- Нет, по-моему, это мало значения имело. Обычный мужской вкус. Ему не нужен был диалог, достаточно монолога и чтоб смотрела с восхищением.

- А вы его критиковали?

- Конечно! Комплименты ему и без меня могли сказать.

- И он это принимал - вашу критику?

- Привык. Оба привыкли. Я свою роль видела не в том, чтобы курить им фимиам, скорее была домашней ведьмой. Когда Женя первый раз сыграл Рогожина, я ему сказала: "Что ты Садко из Достоевского устроил?".

- А он?

- Замкнулся и стал работать как вол, день и ночь. И роль выросла потом необычайно.

Но вообще помню, как после какого-то спектакля они объединились и дружно на меня напали с криком: "Надоело тебя бояться!" Такой вопль подняли, прямо бунт на корабле! Я даже растерялась.

Только однажды в жизни я с Женей попыталась проявить дипломатию. Мы приехали в Париж с театром Додина, и Женю попросили заменить заболевшего Олега Борисова в роли Фирса. Он его только что сыграл у себя в БДТ. Женя пошел на репетицию, а Л ва ему говорит: этого не надо, Евгений Алексеевич, того не надо" Женя страшно рассердился, пришел и заявил: мы уезжаем! Мне, конечно же, сделалось страшно досадно. Но я ему спокойно так говорю: "Как жаль! Ну, конечно, возраст есть возраст..." Он умолк, повисла долгая пауза. И назавтра сыграл совсем по-новому, совсем иначе.

- А на репетициях вы бывали?

- Нечасто. Я боялась. При этих вечных разговорах о моем влиянии придешь на репетицию, потом кого-нибудь снимут с роли и, конечно, повесят это на меня. А я дорожила хорошими отношениями с людьми в театре...

Искусство ставить "телефонную книгу".

"Хозяина" города, первого секретаря ленинградского обкома партии Романова потомки запомнят только из-за его ненависти к крупнейшим деятелям ленинградской культуры.

- Почему вы никогда не бываете у нас в театре, Григорий Васильевич? - спросил его однажды Товстоногов.

- Скажите спасибо, что не бываю, - был ответ. - Если б бывал, давно пришлось бы ваш театр закрыть.

Товстоногов всю жизнь просуществовал в тисках советской цензуры, в тесных рамках театра аллюзий. Иным режиссерам этот драматический контекст реальной жизни давал дополнительные импульсы к творчеству. В Товстоногове будил мрачное упорство - во что бы то ни стало прорваться к "своему театру", выстрадать свой спектакль. Иногда уступая действительности, он затем неуклонно двигался дальше, на поиски высшей человечности.

- Считается, что Товстоногов все же при этом полностью реализовался в своем искусстве...

- Можно взглянуть и иначе: очень мало реализовался, потому что не всегда мог ставить то, что хотел. Ставил то, что надо" Классику - нельзя, западную драматургию - нельзя. Бесконечные спектакли к датам, необходимость делать "хороший спектакль из телефонной книжки". Искать в глупейшем тексте крупицу человечности и потом наращивать на нее всю плоть действа. От этой вынужденности страдал безумно, беспрерывно.

- И соответственно относился к власти?

- Еще в юности, в Тбилиси, мы знали, что невинных людей сажали целыми кварталами - тех, кто мог что-то помнить или рассказать. Знали, что Берия лично проткнул барабанные перепонки замечательному композитору Микеладзе на допросе.

Но у Гоги довольно долго оставались иллюзии по поводу Ленина. Он думал, что если бы Ленин не умер, может быть, не было бы этих трагических несправедливостей. А в конце жизни он прочел письма Короленко к Луначарскому, и они произвели на него сильнейшее впечатление.

- Романов очень не любил персонально Райкина, Юрского, Товстоногова особенно. Почему?

- Раздражала личность. У Гоги было огромное чувство собственного достоинства - я не представляю обстоятельств, при которых он бы его потерял - вплоть до самых страшных. Наверное, это раздражало особенно.

Вдруг кто-то сказал Романову, что Товстоногов хочет остаться за границей. И хотя он десятки раз там был, и если б хотел остаться, давно б остался, доносу поверили, запретили ехать на постановку "Идиота" в Гамбург, заплатили по контракту огромную валютную неустойку из государственных денег.

"Три мешка сорной пшеницы" по Тендрякову приостановили, обкомовское начальство бесновалось из-за того, что на фоне лозунга "Вс для фронта, вс для победы!" показывают в военной деревне голодных людей. А Федор Абрамов после спектакля ему сказал: у вас там собаки, это неправда - собак к тому времени уже давно съели.

Романов, когда вошел в силу, очень хотел выбросить его из театра. Но воспротивилась Москва. В ЦК попросили не путать им карты: Любимов работает, значит, и Товстоногов должен работать - для равновесия, иначе придется начинать специальную кампанию...

Было время, когда за ним постоянно ездила машина. Пахло арестом. Недавно выяснилось, что наша квартира, а не только телефон, круглосуточно прослушивалась. Однажды его вызывали из-за меня - зачем хожу в церковь...

- Как Георгий Александрович принимал все это?

- Раздражался, расстраивался, болел. Очень вникал во все, бесконечно об этих людях говорил... Наверное, могла быть какая-то мудрость отстранения, но ему этого не было дано.

- Не делались попытки подружиться с властями?

- Нет, этого мы никогда себе не позволяли.

- Думал ли он когда-нибудь всерьез об отъезде из Союза?

- Нет. Он хотел работать только здесь, для своего зрителя. Не любил даже ненадолго оставлять театр. Из-за этого так и не осуществил идею - снять картину по "Мертвым душам"... И он обожал своих артистов. Чтобы скорее вернуться, он, когда работал за границей, назначал две репетиции в день, из-за чего страшно уставал...

Режиссура - это тайна.

Он стал классиком при жизни. Иногда казалось, что его присутствие делает петербургский театральный климат строже, препятствует вольным экспериментам. Негаснущий огонь товстоноговской сигареты во тьме зрительного зала на репетициях заставлял артистов творить чудеса. С его уходом место театрального лидера вот уже десятилетие остается вакантным.

- Действительно ли он был таким диктатором, каким его сегодня многие вспоминают?

- Это было добровольное подчинение авторитету. Конечно, он держал театр. Его даже не столько боялись, сколько стеснялись. Он умел так всех вовлечь в общее дело, что было неловко из этого выпадать.

- Говорят о его трудном характере...

- В доме это не проявлялось. Он был мягок, полон такта со мной, с Женей, с детьми. Я не хочу врать. Сейчас врут все бесконечно. С Женей мы как-то слышали длинную передачу, где говорилось, что Товстоногов обожал преферанс, играл в него ночи напролет. А он никогда не умел и не знал, что это такое.

Если говорить о его характере, вот случай: они с Женей ехали в "Красной стреле" в Москву, где Жене утром предстояли съемки. Гоге стало ночью плохо. Он встал и вышел в Бологом, не стал будить Женю, не захотел его беспокоить. Женя утром, когда проснулся, был потрясен совершенно.

Да, он бывал вспыльчив. Крики, споры у нас с ним были такие, что могло показаться: здесь убивают. Из-за трактовки какой-нибудь сцены или из-за летнего пальто, которое он надевал в холод. Но это было без всякой злобы.

...Он знал, что режиссура - это тайна, в которую надо проникнуть и вернуть залу. Он жил только этим.

В последнее время без конца говорил: пора уходить. Он не умел болеть. Его унижала, бесила собственная слабость. Бросить курить, чего категорически требовал врач, не мог и не хотел. Решил: уйду в конце сезона.

Вечером, накануне последнего дня, у нас был разговор за столом, - либо я здоров, сказал он, либо вообще не хочу жить... И сам назавтра сел за руль машины, будто вызов бросил.

Он умер на пути к дому - за рулем, мгновенно. Его отпевали в той же церкви, где в 1915 году крестили, - Спасо-Преображенской.

До конца сезона оставался месяц.

МАРИНА ТОКАРЕВА.

  00:04 20.05