Рожденная в аду.

Нас свел Юрий Ваницкий. Людмила Голодяевская пришла в редакцию сразу, как только "Коммуна" опубликовала заметку об узнике фашистских лагерей, что пытался посредством газеты отыскать свои корни. Пришла и предложила помощь, пояснив, что и сама, будучи ребенком, четыре года находилась в плену. Удивительно тепло, светло и покойно было возле этой маленькой хрупкой женщины, и я даже представить себе не могла через что она на самом деле прошла.

- Так вы прямо в лагере и родились?

- Отец мой был пограничником, политруком 105-го погранотряда, и мои родители жили в пятидесяти метрах от немецкой комендатуры. В первый же день войны папу тяжело ранило, а мама попала к противнику. Ей не было двадцати. Сначала пленных держали на монастырском дворе под открытым небом. За три дня устроили в солдатских казармах лагерь. Семьи политруков расстреливали, но Игнас Каунас, местный крестьянин, который очень хорошо знал моих родителей, достал маме справку, что она - литовка, вышедшая замуж за русского, и сумел убедить оккупационные власти, что жену политрука 105-го погранотряда уже расстреляли. 21 августа родилась я. Роды принимали заключенные.

Воду носили из ручья, а пеленки... Когда началась бомбежка, мама схватила узелок с детским приданным, и его у нее не отобрали. Все, что успела еще взять, отобрали, а узелок нет, и они нас до конца войны спасали, эти пеленки. И Игнас Каунас, продолжал помогать. Выкупал нас с мамой у немцев на два, три месяца как бы в работники, а на самом деле подкармливал. Сейчас вот в Прибалтике русских называют оккупантами. Но если бы наши отцы вели себя как оккупанты, то такого хорошего отношения к нам не было. В Красноглинском районе живет Анатолий Скивко. Его отец был начальником заставы, на которой служил мой. Маму Анатолия в Германию угнали сразу же, и Толя жил у литовцев. А ведь это было небезопасно - русским помогать. Если бы фашисты узнали, для чего выкупал нас Каунас, то расстреляли бы и его, и супругу, и семерых детей. И я бы без них не выжила: у всех новорожденных в Димитраусе брали кровь для летчиков люфтваффе. Раненых, их лечили в госпитале в Паланге, а потом они проходили санаторный курс в Янтарном Дворце, бывшей усадьбе польских графов Тышкевичей. Матери при заборе держали ребенка на руках - так он меньше плакал и дергался -, и если мать погибала, из младенца выкачивали всю кровь, и выбрасывали его в ров.

- В Германию вас перевели...

- В 43-м. В лагерь под Берлином. Макендорф. Крематория там, к счастью, не было - заключенных в качестве поденщиков продавали местным землевладельцам. Лагерь был поделен на зоны: зона военнопленных, политических. Коммунистов из Европы много было - французы, бельгийцы, чехи, и это были такие люди... Благодаря им дети в этом лагере выживали. Французы получали посылки, но к съестному не притрагивались. Между блоками была трехметровая полоса отчуждения, и они ночью через нее перекидывали еду, и люди, находившие узелки, знали - это для детей до семи лет. С семи лет дети работали на кухне, и им что-то перепадало. С десяти в бараках наводили порядок, стирали, а тринадцатилетние работали наравне со взрослыми, и их всех поэтому кормили. Малышей в этом смысле в расчет не брали, и помощь французов важна была необычайно: всех заболевших, а также стариков и детей-сирот, что с новыми партиями поступали, отправляли на уничтожение в другие лагеря. "До газу", как говорили. А маме моей те французские посылки жизнь спасли. Русский врач, содержавшийся в зоне для политических, обнаружил у нее аппендицит и решился на операцию - состояние мамы было критическим. И вот французы собрали присланные с воли сигареты и выменяли на них у охранника бутыль самогона. Врач обработал им кухонный нож и, напоив маму, (поскольку она голодала, то отключилась быстро) прооперировал ее этим самым ножом, привязав к кухонному столу. Через три дня с неснятыми швами вынуждена была идти в поле. Работать не могла, и французы все время трудились возле нее. Прикрывали, чтобы охранник не увидел, что она не работает, а лишь делает вид... А однажды эти удивительные люди устроили нам - детям - праздник.

На Рождество их в лес послали, и они вместе с дровами привезли куст можжевельника. Украсили цепями, сделанными из сигаретных патронов, и перебросили на детскую зону. И еще каждый из нас получил от них тогда по горстке тыквенных семечек. По освобождению, когда у бабушки жила, и она меня выхаживала, я эти семечки только по-французски и звала. Я вообще русский плохо знала - мама со мною из страха общалась только по-литовски.

- Что представляли из себя бараки?

- Четырехэтажные палати сплошь, лесенки...

- Антисанитария, наверное, ужасная?

- Вы знаете, нет. Комендант был помешан на чистоте, и это тоже сыграло свою роль в том, что мы выжили. Воду кипятили. Кормили, конечно, баландой, но овощи - брюква, свекла кормовая - не были совсем уж гнилыми. Опять же все это кипятилось... Спали дети вперемежку со взрослыми. Теплее. Мама и мамина подруга меня буквально укрывали своими телами. Ходили заключенные в деревянных башмаках. В четыре часа подъем, и все - больше уже спать никому не разрешалось. Взрослых угоняли на работу, подростки скоблили бараки, а нас - малышей - выгоняли на плац, и мы там топтались, чтобы не замерзнуть. Если дежурили чешки, словачки, бельгийки или француженки, то мамы были спокойны: при этих дети не будут мерзнуть на плацу, а пересидят день в бараке на четвертом ярусе.

- Вас освободили...

- 30 апреля 1945 года. Прошел слух, что фашисты, ввиду наступления противника, взрывают лагеря и уничтожают пленных, давя их гусеницами танков. И вот 30 апреля на горизонте появляется танковая колонна, люди начинают прощаться друг с другом, а потом вдруг выясняется, что это наши Одер форсировали. Танкисты сбили ворота. Их целуют, слезами умывают, а они пытаются детей кормить. "Эмка" въехала, в ней военврач, капитан. Начал из револьвера стрелять в воздух, требуя прекратить кормить. На него с кулаками...

- Умереть ведь дети могли.

- Так многие и умирали... В общем, поотнимали у нас галеты, консервы, начали поить подслащенной водой и слабеньким мясным бульоном. Через несколько дней отправили в Берлин лечиться. На родину добирались своим ходом - кто на телеге, кто пешком... Помню, женщин целующих землю, мамины слова:

"Ну, все! Теперь мы дома. Знай, дочка, мы - русские, едем на Волгу". И свои: "Русских всегда в газовые камеры посылают, давай лучше в Бельгию поедем".

- А вы рано начали себя осознавать.

- Отчетливо по возвращении.

- То есть о жизни в лагере знаете больше по рассказам?

- Лет до четырнадцати каждую ночь кричала во сне. Мама спрашивала, что видилось, я рассказывала и выяснялось, что снилась мне моя лагерная жизнь.

- Если вам не очень больно об этом вспоминать...

- Часто снилось, как четвертуют человека. По рассказу мамы, было это осенью сорок четвертого. Сбили советский самолет. Почти над лагерем. Женщины, работавшие неподалеку в поле, нашли летчика, сумели провести в лагерь, но кто-то выдал. Пытали страшно, а он так и не сказал - с чем откуда. Срубили помост и четвертовали на глазах заключенных, которых специально согнали. Детей построили у самого помоста, и у меня, трехлетней, волосы стояли дыбом. Снилось, как бьют плеткой по ногам, а наяву я очень блестящих сапог боялась. Мама объяснила: надзирательницы ходили в начищенных до зеркального блеска сапогах и с плеткой. Пытались устроить меня в детский сад. Больше недели я там пробыть не смогла. Детский сад был для меня концлагерем. Воспитательницу боялась до обмороков и приходила в ужас от того, что дети осмеливаются смеяться, петь и танцевать.

- В лагере дети себя вообще никак не проявляли?

- Мамина подруга рассказывала (сама мама о том времени вслух вспоминать обычно отказывалась) - никаких эмоций. Даже когда заболевали тяжело. Мне как-то повредили глаз - толкнули, и колючка какая-то вонзилась. Вытекло много крови, но я не плакала.

Настолько нас детей выдрессировали. Дети не плакали: боялись попасть в ревир - лагерную больницу, откуда не возвращаются. Очень много детей там погибло. На нас ведь испытывали лекарства. Их под видом конфет давали. Но я была уже умненькая к тому времени - я выплевывала. А потому что видела, как съев такую конфетку, дети сначала начинают в муках корчиться, а потом их увозят. Навсегда. Я и здесь очень долго была замкнутым ребенком. Диким, можно сказать. Учительницы боялась в школе.

Так же, как воспитательницы в саду. Она проходит мимо меня, а я голову прячу: все время ждала, что кто-то ударит. Однажды мы приехали в деревню к родственнице, а у нее в доме все выскоблено - полы, столы, лавки. Я не могла войти, и мне, помню, долго объясняли, что это не лагерный барак, это такая бедная бабушка, у которой нет денег на краску. А еще там зимой заключенные работали на фабрике. Подростки плели канаты из человеческих волос и пеньки. А матери наши из уже выделанной человеческой кожи шили кошельки, абажуры, перчатки. И, видимо, я это знала. Потому что как-то в разговоре со взрослым каким-то мужчиной здесь в России выяснилось, что он выделывает шкурки. Я присутствовала, мне сделалось плохо: для меня выделывать шкурки значило одно - работать с человеческой кожей. Циркуляционный душ для меня пытка. В подсознании, по-видимому, хранится память о том, как нас в лагере мыли. Разденут донага женщин и детей и гоняют по плацу брандсбойтами...

- А отец? Что стало с вашим отцом?

- Выжил. Искал нас. На один из запросов ответили, что жена его Уютова Наталья расстреляна вместе с новорожденной дочерью, и когда мы вернулись, отец уже был женат, и новая жена ждала ребенка... Порядочный, добрый, он очень любил мою маму и не выдержал такого поворота судьбы - слег. А тут телеграмма с требованием выехать на новое место службы. Отец отказывается, ссылаясь на сложное семейное положение. За ним присылают конвой и за связь с женщиной, побывавшей в плену, понижают в звании: из генерала он делается полковником. Мама пишет в Министерство обороны, что не имеет к отцу никаких претензий, что они давно уже чужие. Но это не помогает - отца увольняют из армии... Мы встречались с ним, но тайком, и он от этого очень страдал. Умер совсем молодым. И мама рано умерла. В сорок пятом.

- А у вас у взрослой были связанные с лагерем проблемы? Кроме проблем со здоровьем?

- Мечтала учиться в литинституте. Подала документы. Вызвали в известное учреждение и "посоветовали" их забрать. Но я ведь не одна такая. 600 человек в Самаре, прошедших через это чистилище, и лишь процентов 20 сумели получить высшее образование. Очень многие начального не имеют. Пошли в школу, года два проучились - война, плен. Вернулись - надо семьям помогать - разруха. Многих поступивших отчисляли. Со второго, третьего курса. Когда выяснилось, что были в плену...

Мечта Людмилы Голодяевской о литинституте не сбылась. Мастерила искусственные цветы на галантерейной фабрике, работала проектировщиком на заводе имени Масленникова... Мечта Людмилы Голодяевской о литинституте не сбылась, но в 1998 году в Самаре появилась книжица ее стихов. "Эхо войны" называется. Нельзя прислониться: - Гераде Штеен! Не двигайся и замри! - А головенка на тонкой шее Не держится, хоть умри... Вот клумпы затопали по щебенке Мимо глазниц окон. Номер на матери и на ребенке Виден со всех сторон. Дети постарше бараки моют, А малыши - на плацу В худой одежонке, а ветер воет И снегом бьет по лицу. Капо "пожалеет": - Цертреттен алле! - Достанется плетка всем, Ножки босые снег топтали, Чтоб не застыть совсем. Я помню щебеночные дороги, Сирены осипший звук.

На "память" остались больные ноги, Да сердца больного стук...

С.ВНУКОВА.

  00:04 18.11