Не плачу, когда хочется плакать.

Тайшетский вокзал, серое закопченное небо. Через двадцать минут придет поезд, и я уеду, а эта женщина останется.

МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ случайно, были знакомы один день. Ей тридцать лет, зовут Марина. У нее васильковые глаза, каштановые волосы. Вылинявшая цигейковая шубка и простенькая шапка. Она показывает мне станционные постройки, рассказывает, где именно до революции был вокзал. В 18-м дед ее, Владимир Кузьмин, командир красных партизан брал с боем станцию. В 38-м деда расстреляли. Осталась фотокарточка, запечатлевшая деда с маленькой девочкой на размытом фоне какой-то церкви. Девочка выросла и стала Марининой матерью, церковь давно разрушили и снесли. Марина пытается найти то место. Зачем ей это надо, не знаю. Чудесный старик Михаил Иванович, смотритель музея локомотивного депо, помогает ей в поисках. Она рассказывает о смотрителе с нежностью. По крохам, по крупицам собирает старик прошлое время, будь то воспоминания или незначащий для всех молоток путейца начала века, форменную фуражку. Старик тот, похоже, из рода чудаков. Марина тоже. "Меня многие считают с прибабахом, я не обижаюсь,њ усмехается молодая женщина, њ живу, как хочу, ни под кого не подстраиваюсь, ну и не жалуюсь. Жалость бесполезна. Когда уж совсем вилы к горлу, хватаю студенческий рюкзачок и њ по старым друзьям-туристам. Они чистые, почти все чистые",њ поправляется она.

Впрочем, я ехал в село совсем по другой причине: мне нужно было увидеть Марину.

Нашел я ее в однокомнатной квартире подковообразного дома. На столе перед ней лежали толстенные амбарные книги. Аккуратно разлинованные листы пестрели фамилиями и датами. Весь крестьянский род этих мест был записан в запыленных фолиантах. Марина, оказывается, слезно выпросила рукописи историка Черневского в архиве на несколько дней. За последние двадцать лет вряд ли хоть одна рука прикасалась к этим бумагам. Мы проговорили до вечера, но мне все время казалось, что я не спросил нечто важное и самое главное, а что именно њ я не мог понять.

Все меньше и меньше остается времени на вокзале. Сквозь серую пелену гаснущих сумерек прорезается глаз циклопа-электровоза, предвестника скорой разлуки.

њ Марина,њ обращаюсь я к ней,њ тебя не давят это небо, эти постройки? Ты ведь знала лучшие города, другую жизнь.

Она на секунду задумывается. Взгляд цвета весеннего неба устремлен куда-то мимо меня, сквозь меня.

њ Были моменты, когда нужно было выбирать: бороться за место рядом с негодяями или против них. Я давно выбрала второе. Много плохого вокруг, кто спорит. Но теперь я ищу только хорошее. Тогда жить светлее. Понимаешь ты меня?

Я старался понять.

њ Ты плачешь когда-нибудь?

Она закусывает нижнюю губу, кажется, брызнет кровь.

њ Когда хочется плакать, не плачу.

Поезд все ближе.

Четыре года назад она стала вдовой. Она до сих пор не знает, кто и за что зарезал ее мужа. Жили они тогда в Ангарске. Завод, где работали, дышал на ладан. Муж подался в коммерцию. Вначале все шло хорошо, и деньги были, и везение. Но недолго. От пупа до самого подбородка распластали дорогого ей человека. Иди жалуйся. Темная история. Тогда она боялась сумерек и всех проходящих мимо людей. Потом собралась в комок, подавила в себе рыдания, приказала себе успокоиться, как когда-то перед трудным восхождением. "Спи, завтра будет еще хуже". Нужно было жить и поднимать дочку. Из квартиры ее свекор не выгнал, нет. Но она сама не маленькая и поняла, что они там лишние. Пришлось ехать на родину.

СЕЛО. Дом њ ее центр Вселенной. В доме огромная глинобитная печь. Таких печей-верблюдов с палатами, ступенями и челом больше нигде не сыскать. Она помнила, что в детстве эту печь обмазывали глиной, смешанной с бычьей кровью, тогда печь долго не трескалась. Сколько связано с этой печью, студеной Бирюсой, что бежит сразу за огородом! Мать сама перебивалась с хлеба на воду, а тут еще два рта. Где уж тут до радости. Марина немедля пошла работать в школу, преподавать физику. Школа њ просто загляденье: аккуратная и светлая. В школьном дворе взметнулась сосновая рощица. От дома прадеда до школы рукой подать. Только перейти мостик через речушку Акульшет и чуть в гору. Может, здесь ей улыбнется жизнь? Но, видимо, она лишь только пригубила чашу мук и неурядиц. В школе не платили денег, вовсе не платили.

Чтобы выжить, Марина с матерью и двумя сестрами сажала картошку. Много картошки њ 60 соток. Осенью копали две-три недели не разгибаясь с утра до ночи. Двести мешков картошки на четверых њ это я вам скажу, ох как непросто.

В школу она вписалась, как будто работала там всю жизнь. Что нужно детям? Знания, само собой. Но еще, чтобы учитель понимал их, и детям было интересно. С Мариной они не скучали. Уходили в поход к Белой горе, ставили палатки, учились ориентироваться на местности, разводить костер, читать звездное небо. Добившись призового места в областном конкурсе "Байкальское кольцо", умотали летом на Байкал. Там в походах она рассказывала им о своей жизни, не совсем складной. После школы она њ почти круглая отличница њ поступала в иняз и не прошла по конкурсу. Уехала в красноярский техникум и "заболела" туризмом. Облазила столбы, спускалась в пещеры. Туризм дал ей встречи с хорошими, порой чудаковатыми, чистыми людьми, совершенно не заботящимися о материальных благах. Это была ее стихия, и она ощущала себя как рыба в воде. Она говорила о своих промахах и ошибках. Хотела бы она предостеречь детей от будущих невзгод и капканов. Черное и белое, добро и зло њ вот что прежде всего приучала она различать. Дети впитывали все. Иногда вдруг она ловила себя на мысли: а не вредит ли она тем самым детям? Боролись противоречивые чувства. Жизнь и правда ломает всех, но в первую очередь, конечно, таких вот уповающих на чистоту и светлость.

Как-то рылась в школьных бумагах. Попались огромные тетради в толстых коленкоровых переплетах. Бухгалтер-инвалид Николай Николаевич Миланин писал, оказывается, всю жизнь историю села Старый Акульшет. Еще в прошлом веке ссыльные польские крестьяне горенские облюбовали эти места. Немало селилось и каторжников. После столыпинской реформы в начале нынешнего века сюда поехали из Центральной России. Схлестнулись два крыла: те, что прибыли "самоходом", и те, что прибыли под конвоем. Земли хватило всем, и всех она примирила в конечном счете, как примирит когда-нибудь и ныне всех живущих. Был в этих местах неописуемый богач по фамилии Шелехов, держал почту от Канска до Иркутска. Куда сгинули все его богатства? Все сравнялись в земле.

Дотошный бухгалтер записал воспоминания старожилов, нарисовал даже план-карту личных полей и заимок. В той карте нашла Марина прадедовскую заимку Бурмакиных. Странное чувство испытала она, проходя по совхозному (неряшливо обрабатываемому последнее время) полю с редким перелеском. Сто лет назад прадед ее корчевал здесь лес, поливал потом землю. Зачем он работал с утра до ночи, во что верил и на что надеялся? Может, он и вовсе не задавал себе лишних вопросов. Просто работал, и все...

После очередного захода в архив Тайшета она достала дочкины документы. Еще в ЗАГСе Ангарска ей выдали такую незатейливую книжку-распашонку под названием "Мой ребенок". Там была графа њ родители. Теперь она вписала не только себя, отца, мать, но еще и деда, и прадеда, и прапрадеда, который был архимандритом. Из цепи кажущихся случайностей и неожиданностей, на первый взгляд совершенно между собой не связанных, вдруг выделялось и блестело звенышко, которое говорило, что нет, далеко все не случайно у нее в этой жизни. Если бы не трагедия, если бы не безденежье, разве узнала бы она свои корни. А узнав, кто она и откуда, можно было двигаться дальше.

И еще во время архивных поисков ее поразил один факт. До революции существовал кадастр крестьянских земель, был четкий учет урожайности и плодородия земель. Но не только. Волостные писари кропотливо записывали, сколько в каждом селении душ мужского, женского рода, какого сословия и даже сколько сельхозинвентаря в наличии. Каждая деревня, хутор, станица имели своего Нестора-летописца. Так было. Ради любопытства она попробовала найти данные по родному совхозу за последние двадцать лет. Она искала долго, но ничего не нашла. Словно и нет людей. Безымянные иксы, игреки возделывают поля, беззвучно орут, слепо смотрят, немо слышат. Пустота. Жил Петька Петр Иванович, и нет его. Пара бутылок стеклореза на могиле, ведро самогонки дома. Аминь. Век телекомпьютеризации сдает вахту веку забвения и отчуждения. Славное наступает тысячелетие. Стук в дверь все сильнее. Скоро мы откроем.

ДЕНЕГ в школе по-прежнему не платили. Подрастала дочь, и нужно было покупать продукты, одежду. Проработав полтора года без денег, она ушла из школы. Нашла место, где платили регулярно 700 тысяч в месяц. Устроилась кузнецом в вагонное депо. По штатному расписанию должность молодой женщины называлась "машинист пневматического молота". Дети њ народ прямой, иногда жестокий. "Вы нас предали",њ сказали ей. Она не могла объяснить, что жизнь в упреках њ это тоже не жизнь. Она работала на молоте. Нужда и не то заставит. Маленькая такая, а таскала металлические болванки наряду с мужиками, делала протяжку. Приходили из соседних цехов, качали головами, жалели, ухмылялись. Все по-разному. В первую получку она накупила столько фруктов, что едва донесла до дома. В том мире, где работают "джентльмены с лицами, не овеянными интеллектом", ей приходилось быть все время начеку. Кто-то подступал с намеками, кто с непристойностями њ она выдерживала все. Она кое-что уже повидала в жизни и не после института благородных девиц оказалась в вагонке. Где отшутится, где промолчит, а где и пошлет куда подальше. Жизнь. Ей нужно было зарабатывать деньги. Там был один человек, тихий и неприметный. Когда она работала, он приходил и подолгу смотрел на нее. У него был заметный телесный недостаток, но она не могла ему запретить появляться. Окружающие вскоре заметили сгорбленного человека, и начались атаки.

"Любоф у них",њ ржал дородный детина.

"У нее молот, она его расплющит",њ визжал другой.

Она стискивала зубы и работала молча. Почему такие жестокие люди њ грязь свою черпают и пытаются обвалять ее? Грязь, грязь каждый день, каждый час. Как она устала. И было совсем плохо, и даже не хотелось жить. Круг замыкался, не разомкнуть. Иной раз она равнодушно смотрела на плачущую дочь: пусть привыкает, жизнь безжалостна, и пусть знает, почем сотня гребешков. А то вдруг было вспыхнуло жгучее желание уехать к староверам. Однажды, путешествуя с турьем, она забралась в отдаленный таежный уголок. Встреча с бородатыми, степенными и немногословными мужчинами запомнилась надолго. Ей показалось, что там она сможет прожить и, может, найдет еще свою долю. Может, встретится еще тот, единственный. Когда совсем стало невмоготу, пошла к одной знакомой верующей старухе. Плотину прорвало. Она плакала и жалилась на свою горемычную долю. Она плакала в последний раз.

Было производственное собрание, и все уже расходились. Она подняла руку. "Чего тебе, Марина?" њ спросил начальник цеха. "Я буду говорить о любви".

Она говорила о Ромео и Джульетте, об Аксинье и Григории, она говорила о тайшетских вдовах, которые не дождались с войны своих единственных. Самый бедный и неприметный человек прожил жизнь не зря, если в теплых волнах билось его сердце, если хотелось все, все, все и всем пожертвовать ради одного создания. Знают ли они, что такое любовь? Через несколько дней парень из другой смены подошел и протянул ей листок бумаги. На листке "самопальное" стихотворение. Что-то про огромный безжалостный молот и хрупкую хорошую девушку, которая освещает сумеречный цех. "Не думай, что все такие",њ произнес он и ушел.

В ИЮЛЕ был отпуск, и она уехала в горы Бурятии. Вернулась и узнала, что ее сократили. А кого сократить, как не мать-одиночку, говорившую про непонятные возвышенные чувства? В этом новом, нарождающемся мире нужны в основном однотипные существа с хватательными рефлексами, с утра до ночи жующие тележвачку и млеющие от улыбки бесполой звезды. Никогда она не связывалась с судом, не занималась сутяжничеством, но на этот раз решила по-другому. Подала в суд на восстановление.

Вновь осень в каторжном труде на картофельном поле. Вновь 60 соток, и вновь до первых снегов горбатилась не разгибаясь. Деньги за 90 мешков, что удалось продать по осени, сестры отдали ей. Марина захотела иметь свою крышу над головой, чтобы не слышать попреков и не видеть недобрые взгляды. Четыре миллиона њ задаток њ она отдала по осени человеку, который пообещал помочь. Сейчас дело идет к весне, но нет ни крыши, ни денег, и человека того она не видит. Кажется, ее обманули в очередной раз. Но она не ожесточилась сердцем. Она пришла на биржу труда, вскоре ее отправили учиться на водителя. Сразу две категории "В" и "С", то есть грузовые и легковые машины, стала изучать Марина. Села на хлеб и воду, но заняла денег и оплатила еще курс компьютерщиков. Достала учебники по английскому языку. Она не забыла французский, нет. Но она знает, что все деловые бумаги ведутся только на английском. И поэтому штудирует этот язык. С одних занятий спешит на другие. Она знает, что все еще впереди.

ПОЕЗД прибывал на третий путь, а первый был занят товарняком. Из-за опоздания стоянку сократили. Мы побежали через виадук и едва успели. Я даже не махнул ей рукой.

В плацкартном вагоне обычного поезда было шумно и грязно. Ехали в Приморье шахтеры, разговаривали громко, жаловались на безнадегу, безденежье... и пили водку. Проходили трое транспортных милиционеров, одетых в мышиного цвета форму. Грубо, без лишних слов и не вдаваясь в подробности, потребовали документы и начали составлять акт на распитие в общественном месте. Я видел, как у седоватого шахтера заходили желваки и судорожно стали сжиматься кисти рук. Молоденький милиционер выразительно показал ему на дубинку и наручники, тот успокоился. Полицейско-банановая республика качала свои права. Остатки водки шахтеры вылили тут же. Потом стражи порядка ушли, и следом понесли официантки водку из вагона-ресторана по 35 тысяч за бутылку. И вновь шахтеры скинулись и взяли пару бутылок, только на этот раз оказались умнее. Проводница подсказала им перелить водку в пластиковую бутылку. Пили шахтеры, пил подсевший к ним с картами молодой парень, отсидевший за разбой, пил юрист, едущий по казенной надобности. Наверняка пили и те трое милиционеров, закрывшись где-нибудь в служебном помещении.

Предлагали выпить и мне, но я отказался, сославшись на то, что скоро выходить. Нарастало какое-то озлобленное мрачное веселье. Вспомнились слова старухи: "Голодные, а пьют, как перед пропастью".

Ночью я сошел с этого поезда.

Николай

САВЕЛЬЕВ, региональный обозреватель "Российской

газеты". ТайшетњИркутск.

  00:04 19.03