Меч со дна реки.

(Отрывок из исторической повести "Шертная грамота").

К высокому зеленому холму, словно перышко к родимому гнезду, прилепилась церковка. Вся она была беленькая, легкая, почти невесомая, казалось, - дунь, - и взлетит, только крытая медью маковица удерживала ее, не дозволяла упорхнуть с обжитого места, горела тусклым закатным цветом.

Из низкого притвора вышел попик. Он повел маленькой утиной головой на тонкой шее, подслеповато щурясь, кинул взгляд окрест. После недавнего раскатистого дождя жара свернулась, сложила свои безжалостные палящие крылья. В воздухе разливалась бодрящая прохлада.

- Отче Нифонт... - рябой малорослый мужичишко приблизился к попику, приложился губами к его руке.

Приняв благословение, искательно заглянул в глаза: - Не ты ли нам сказывал, что храм, допрежь здесь стоявший, псы татарские разнесли по щепочке, а колокол в реку сбросили?..

- Верно, Потапий. Злые агаряне одолели град Глебов, стены огню предали, и храм порушили. Было это назад лет как триста: при ихнем царе Батыге, губителе земли Русской. А почему тебе на ум вспало?

- Стало быть, это мы его зацепили, - удовлетворенный полученным ответом, сразу сделал вывод мужик.

- Кого зацепили?? - недоуменно воззрился Нифонт.

- Колокол. Вот язык в ем и телепается, охаживает медные бочины, когда снасть шибко дергаешь.

Попик поморгал-поморгал белесыми ресницами, не до конца все уразумев, но, повинуясь любознательному чувству, слегка прихрамывая, поспешил за Потапием. А тот шагал довольно резво, не переставая на ходу удивляться, приговаривать: "Скоко лет минуло, а телепень, голубок, жив-живехонек".

Они спустились в широкую, потную от дождя логовину, где сплетала свои воркотливые струи река. На прибереге, меж красноталом, страдничали рыбаки. Забросив на плечи вервь, они тащили сеть, - аж жилы на лбу вспухали, но снасть не поддавалась, не хотела покидать заветный омуток. Артельщики чуть послаблялись, чтоб выровнять дыхание, стереть пот с лица, - сеть словно им в отместку напружинивалась, с легким шорохом уползала назад, и тогда из глубины доносился звук, глухой, еле внятный, который, однако ж, ни у кого не оставлял сомнения в своем происхождении. Так из отдаленного погоста вестит о себе колокол, пугая расшалившихся на метельной вьюжной гриве бесов.

- Вишь, гудет! - призвал всех в свидетели Потапий.

- Полонил сеть. Не хотит отдавать добыток. Отче Нифонт, а как прежде реклась церковь?

Знания бедного сельского попика не простирались слишком далеко, но он ответил твердо, без тени сомнения:

- Наша освящена в честь Успении Пресвятой Богородицы, когда Дмитрий-князь Бегичеву орду в пух и прах разбил. И ее предтеча духовная такоже именовалась.

- Помоги, матерь Божья, рабу недостойному, - с озорным прищуром возгласил мужичонко. - А вы, рыбачки, дух переведите, пока я нырну в купель и оттель вынырну.

Резво скинул порты и рубаху, бултыхнулся в воду с крутого береговища, - только пятки на солнце сверкнули.

Поплыл сажнями, далеко выбрасывая руки, до злополучного места.

Набрал воздуха побольше, раздув щеки. Опрокинулся головой вниз. Исчез надолго. Отче Нифонт, старикашка сердобольный, уже обеспокоился, замельтешил, заохал. Но копна всклокоченных волос появилась на поверхности.

Отфыркиваясь и отплевываясь, Потапий сообщил прерывисто, в несколько приемов:

- Темно и глыбко... Ад кромешный... Русалки пятки щекочут... И зачалили гораздо...

Снова нырял и снова поплавком выскакивал. Наконец, хрипло скомандовал:

- Тяни!..

Мужики дружно вцепились в сеть, с посвежевшими силами легко вытащили ее на берег, изрядно порванную, правда, но в ячеях, в утешенье, серебристо плескалось.

А Потапий в последний раз ушел ко дну, дольше обычного там пробыл, появился весь залепленный тиной, по самые брови, а в высоко поднятой руке держал что-то продолговатое. С тем и выгреб из русалочьего царства.

- Гляди-ко, меч! - ахнул отче Нифонт, хотя подобные предметы нередко выносила по весне полая вода, да и крестьяне, случалось, выпахивали плугом из земли.

Бережно, на обе ладони, принял от Потапия находку, примерился к покраснелому крыжу. Острие, конечно, выкрошилось, иступилось, потеряло свою грозность и блескучесть.

- И все-таки - м-е-ч! - протянул, как ниточкой серебристой. - Боевая воинская справа. А что касаемо зримого облика... Внимательно, с пристрастием посмотрел на небо, словно проверяя: все ли там на месте. Изрек с назиданием: - Солнце оттого не хуже, что светит оно в луже. Так и к мечу относись... - И закончил решительно:

- Надо бы князь-Владимиру показать. Он в наши края частенько стал наведываться.

Легок на помине князь Владимир. На речной излуке, там, где густой, заполнивший все береговое пространство ракитник отступал, давая воде продых, показался небольшой отряд, сабель в двадцать. Вел его Владимир Воротынский.

Омытая дождем, убаюканная ветром земля, благостно дышала свежестью, в высоких травах упоительно стрекотали кузнечики, в небе озорно плескался жаворонок, но князь, казалось, не замечал всего окружающего. Смутные думы не оставляли в его душе места для праздного созерцания.

Последние переговоры с Литвой, совпавшие с февральским масляным заговением, не принесли желаемых результатов. Великие паны радные, как взбеленились.

Опять потребовали Смоленск по праву своей законной "отчины". (Никак не могут смириться с его потерей).

Наши умные головы в долгу не остались. Призвали Сигизмунда поступиться старой русской "отчиной", которую он неправдою держит, в числе ее - Киев и Минск.

Нашла коса на камень! Переговоры забрели в тупик.

Сумели заключить только временное перемирие для размена пленных. Разошлись, как паруса в волнах, впрочем, надежду не потеряли, дав себе поостыть малость и назначив послам новую встречу.

Не твори нечистого греха, - берегись литовского кафтана. Недаром отцы и деды сложили такую побаску. Вот и сызнова приходится держать полки наготове в западной стороне. Тем самым оголяя южную украйну. Хватит ли пороху у воевод, стоящих в Серпухове и Кашире, Тарусе и Коломне, чтобы оборонить Русь в случае беды? Когда Владимир, будучи в Серпухове, завел разговор этот с батюшкой Иваном Михайловичем, тот неопределенно пожал плечами: "Какой силой нагрянут... Уповать нам только на Бога. Да на саблю..." И внезапно оживился: "Гляди-ка, что я у наших монахов, кои по кельям перьями скрипят неутомимо, обнаружил". Достал обрывок пергамента с выцветшими письменами, зачитал распевным, несвойственным для него голосом: "Нача ставити Володимер грады по Десне, по Выстри, по Трубежу, по Суле, по Стугне. И населил те грады новгородцами, смольнянами, чудью и вятичами. И воевал с печенегами справно и в бегство их повергал". Сделав заметное ударение на последней фразе, молвил рассудочно: "Вот у кого нам учиться надобно, у князя Владимира Красное Солнышко! Добре он оборону крепил вкруг Киева. А мы далече от Москвы степь стережем, на бреге окском стоим, - где купно, где розно. Где густо, где пусто. У самой же Москвы, - совсем пусто. А ежели - упаси Господь, конечно! - татарва чрез наши порядки прорвется? Разве такового не бывало?..

Надоумил Иван Михайлович сына: испросив дозволения государева, проехать со своими людьми по Воже, куда по прежним временам не раз докатывалась горячая степная лава. Обозреть взыскующим оком: коим манером можно сладить здесь засеку? "Дело твое, кровное, коль тебе по жизни выпало над казаками верховодить, - напутствовал многоопытный отец. - Должон быть у Москвы свой пояс Богородицы, охранитель ее в тяжкую годину от беды-напасти".

Вспоминая теперь батюшкины слова, молодой князь Владимир мыслью своей далеко уносился от этого тихого дремотного урочища (до какой поры - тихого?), что, интересно, подеялось в Крыму нынешней весной? И почему так долго нет весточки от Семена Хабарова? Лучшего, пожалуй, сотника из его, Воротынского, окружения. Из всех станиц служилого московского казачества.

После дружеских приветствий и почтительных поклонов отец Нифонт с немалой торжественностью передал князю нечаянный дар реки, с удовольствием отметив, как благодарно дрогнули мягкие и нежные, почти девичьи, ресницы Владимира. И все лицо его просияло неподдельным интересом к находке.

- Спасибо, отче. Приобщу к своему собранию подобных же редкостей. Кто нашел?

Попик указал на рябого неказистого мужичка: тот шмыгал носом, почесывал ногу об ногу и незлобиво отгонял от себя привязчивых слепней. Потапий тоже удостоился княжеской благодарности, и сверх того получил блестящий серебряный кружочек. Пряча его в порты и дивясь такой непонятной простому уму щедрости за сущую безделицу, рыбак осмелился задать вопрос:

- Не гневись, господин, но какая тебе надоба в этом изъеденном ржою обломке?

Князь немного удивился, вскинул брови и, чуть помедлив, ответил:

- Вот плоть наша, одряхлев, уходит в сыру землю, а душа живет, вечно молодая. Так и меч - произведение смекалки человеческой и рукодельного упорства. Душа в нем еще нашими пращурами заповедана, какие кровь здесь проливали при благоверном князе Дмитрии Ивановиче Донском. И потому меч этот, хоть на вид он и невзрачен, для меня особую ценность имеет.

Потапий, в почтительной позе внимавший князю, сделал умное лицо, покивал несколько раз, хотя мало что понял из его слов.

- А скажи-ка, братец, - перевел Воротынский на другое. - Добираются ли до вашего сельца татары? - неопределенно ткнул пальцем в курган, лежащий посеред ровного поля.

- Бывает. Ежели их в Зарайске не прищучат, - слободно могут оттедова прилететь... Тады мы по лесам разбегаемся.

- Кажись, уже прилетели, - похоронным голосом сообщил кто-то из рыбаков.

На песчаном изволоке, у лесной гряды, вспухло, как опара в квашне, серое облако пыли. Оно надвигалось, грозно и неумолимо, неистовыми клубами, мутной пеленой, застлавшей горизонт, и сперва показалось - всадников очень много. Но это был обман, рожденный, наверное, причудами природы, которая в таком деле большая мастерица. Неожиданно облако, гонимое легким ветром, поползло куда-то вниз и в сторону, и из него вынырнули, будто букашки из грязного ручья, четыре точки.

- Ну, этих мы одной левой... - расхрабрился все тот же рыбак, первым заметивший всадников.

Точки вырастали, перемещаясь в пространстве, от стука копыт воздух разлетался в клочья, и вскоре четыре коня, понукаемые всадниками, бросились в воду, разрезая ее широкой сильной грудью, достигли берега и выметнулись на него, гладкие и блестящие, словно из лазурной пены явленные. По разудалому виду, по манере и посадке казаки, еще на достаточном удалении, признали в седоках своего поля ягоду. А теперь, вблизи, князь Воротынский еще и в лик признал того весельчака и балагура, кто в прошлую весну угощал его ухой из колючих ершей, называя ее царской. Гриня, худой, как волк на исходе зимы, со впалыми щеками и ввалившимися глазами, и здесь не преминул отпустить шутку:

- Незваный гость хуже татарина.

И непонятно было, - кого он имеет в виду: себя ли с измученными товарищами или князя с его бодрой дружиной?

Но Воротынский задаваться этим пустяшным вопросом не стал. Он сразу же взял азовского станичника в оборот.

Выспрашивал пытливо - по каким дорогам ехали, что видели в степи и с какой стати их вынесло на Вожу вместо того, чтобы через Тулу, куда выскакивает Муравский шлях, прямиком проследовать в Москву?

- Мы на Красивой Мечи от шайки набродной едва отбились, - виноватился Гриня. - Взяли вправо, на восход, сгоряча переправились через Дон, а там уж назад, к шляху, вертаться нам резону не было. У страха глаза велики, - подтрунил слегка и добавил смущенно: - Не за себя боялся.

Распоров подкладку кафтана, передал Воротынскому слежалые, с белыми разводами от пота, бумаги.

Василий Наумов писал: "Царь крымский Магмет-Гирей готов был со всей силою на тебя к Москве идти, но Сайдет единокровный на него воспалился, а с ним Геммет заодно, Ахмат-Салтанов сын. И царь, сей враждою озаботясь, свой поход отложил. Не ведаю токмо, до коего срока. Но обязательно проведаю, и о том тебе сообщу...

Припожаловал также казанский князь Кемал к царю с посольством, на хана своего Шигалея поклеп возводить, и царь их словам внял, и на Шигалея зело осерчал, большую вину на него возложил..." Сотник Семен Хабаров, наученный грамоте в Солотче Софонием-чернецом, но не привыкший к постоянному письму, выводил корявыми буквами: "Шли мимо нас казанские татары к царю перекопскому в малом числе. В обратный же путь царь дал им брата своего Сагиб-Гирея, а с ним триста вершников. И чрез Азов-город, где мы службу твою государеву правим, они в свой юрт проследовали. А что там сотворить хотят, того мой ум постигнуть не может. И еще скажу. Жил бы ты, государь, бережно и летом и зимой, потому как царь крымской тебе недруг. И он такого же недруга, брата своего, на Казань наслал. Остаюсь рабом твоим преданным Сенька, казак московский".

К исходу следующего дня, доставленные в Кремль расторопным гонцом, поменявшим трех коней в пути, обе эти грамоты легли пред очи государя и великого князя Василия Ивановича.

  00:04 30.06