Наизнанку.

Лиловые черти.

Когда за "свинцовыми мерзостями" жизни становится совсем уж неразличимой свойственная ей же прелесть, как Зощенко делаюсь. Все тускнеет в руках, и тянет на Невский к знакомому фотографу за перегородку - сидеть в клетушке неделями, не бриться, молчать, и чтоб ни единого человека...

Михаил Михалыч свои приступы угрюмства и мизантропии диагностировал жестко - болезнь - и пытался в известных своим людоедством тридцатых последнюю победить. Как Пастер и Кант. Силою разума. Зощенко всех кругом уверял, что просто обязан братски расположиться к людям и начать испытывать восторг от существования, иначе вся его беллетристика так и останется "клеветою на жизнь и искаженьем действительности". Поселился в квартире, за стенкой которой кто-то часами учился играть на трубе. Обложился специальными книжками, в общественники определился и стал писать рассказики про добрых людей и доброе дело.

- Лучше б он их не писал, - подумал по прочтеньи одного такого Чуковский, обожавший Зощенко за "Уважаемых граждан". - "Зато, - угадал литературоведческую мысль литератор, - я каждое утро теперь просыпаюсь счастливым. Никогда не испытывал таких приливов безграничного счастья.

Каждый день для меня - праздник, день рождения", - и сослался на докторов, что подтверждали официально - от зощенковских гордыни, иронии и пессимизма в Зощенке не осталось следа...

В Самаре нет Невского. Знакомые мне фотографы живут столь стесненно, что не может быть речи об моем на их территориях уединении. Опять же растительность на щеках моих в силу половой принадлежности не явна настолько, что не требует бритв. Общественница я тоже никакая, да и на дворе, слава Богу, не тридцать седьмой, но свой трубач есть и у меня - трамвай за окном, и специалистами я в дни кризисов не манкирую. Но беседы вживую больше заочных - через книжки - люблю. правда, предпочитаю беседы.

Бюджет не страдает: специалист - приятельница, и самолюбие тоже - приятельница исповедует принципы гуманной психотерапии. Есть ведь два, кто не в курсе, вида данных работников. Одни предпочитают, образно говоря, позицию сверху. Иными словами Относятся к нам, депрессивным, как и материалу, что поддается формовке. "Я научу тебя быть счастливым, ты не знаешь, как, я тебя сейчас научу". Другие насилия стараются избегать, создавая ситуации, в которых фигурант сам каким-то таинственным образом начинает из тупиков своих выкарабкиваться. Света считает (приятельницу, как и меня, Света зовут), что научить счастью нельзя. Даже посредством гипноза.

Какое-то время ты, может, и не прибываешь в иллюзии, но это пройдет. Скоро. И потому Света работает, к страдальцам присоединяясь. Так все гуманисты работают. Первым среди психологов так дяденька по фамилии Роджерс работать стал. Заходит, Света рассказывала, Роджерс в палату спецклиники. Там человек в глубочайшей хандре. Сидит уже много дней и ночей и ничего не хочет. И смерть и жизнь ему безразличны, и даже рукой шевельнуть человеку такому невмочь - абулия. Ну, Роджерс садится с ним рядом и сидит. Точно в такой же позе и дышит в такт. И в какой-то момент хлопает несчастного по коленке и предлагает: пойдем, покурим? И человек встает и идет. И начинает функционировать. А после и вовсе - жить.

Сесть рядом, подышать в такт и по коленке похлопать может, однако, любой. Не факт, что после всех этих манипуляций получится то, что получалось у Роджерса. В психотерапии личность работает. Особенности ее. Чем отличался Роджерс от всяких прочих я, честно скажу, не знаю, а Света, кроме того что ученый природный, еще и природный аксын. Так что в такт со мною она не дышит. И по коленке меня не бьет - повествует. В последний раз про Люсеньку рассказала.

Про Люсеньку.

"Ну ты ведь знаешь, я училась в Саратове. Университет - древнейший - широкие лестницы, дубовые перила... И вот среди всего этого пафосного антиквариата - наша группа. Пятнадцать человек, и все - медалисты.

Самооценка - выше некуда: и так - самые умные, а тут еще нас в этом храме посвящают в тайные знания. Психология ведь в то время не была "общим местом". В СССРе, во всяком случае. Ой, а как нам ее давали! Четыре курса - английский, да так, что мы уже к концу первого вполне свободно могли говорить на английском на профессиональные темы. Высшая математика.

Специальная, для психологов - учили обсчитывать эксперименты. И, разумеется, гонка, принятая среди отличников: кто глубже в тему нырнет... В результате к третьему курсу у нас сформировалась полная убежденность в том, что если ты не интеллектуал, не эрудит, то ты - никакой. В восемнадцать мы верили - самое главное быть умным, ты - человек, если умен, и вот с этой верой ходили на семинары в психиатрическую лечебницу. Профессор - выдающийся совершенно. Звезда. И ощущение исключительности у нас ну просто зашкаливало. А тут еще случилась такая история. Мальчик один из нашей группы после каникул не явился в университет. Мы с ним столкнулись в этой самой лечебнице. Мы - студенты - веселые, загорелые после колхоза, умные, а он уже пациент и даже внешне очень сильно от нас отличается. У мальчика - шизофрения, и лечат его инсулиновым шоком. Если вводить инсулин недиабетику, человек переживает судорожное сокращение мышц и кому, а это сильное воздействие на мозг, в результате которого там вроде бы какие-то механизмы запускаются. А еще инсулиновый шок вызывает особые изменения внешности - лицо становится восковым, отечным, блестит... И, видимо, Саша несколько таких сеансов перенес. И уже в ясном сознании, но слегка заторможенный, он нас узнает и испытывает неловкость мучительную от встречи. Мы тоже испытываем неловкость, хотя и есть некое подленькое чувство - не с тобой. С кем угодно может произойти, с Сашей вот произошло, но не с тобой. Ты - исключительна (помнишь ахматовское - много званых, но мало избранных?). И вот мы все из себя такие избранники шествуем мимо Саши на семинар, тема каждого из которых одна какая-то патология. Патология эмоций, влечения... Однажды человека с той самой абулией привели. Патология воли. Ничего не может сделать сам. Нянечка не посадит - так и будет стоять.

Не поднимет - будет сидеть. Бывает, человек с абулией присоединяется к кому-то, у кого с волей все в порядке, и дублирует действия того, к кому присоединился. Абсолютно все. Даже самые идиотские. Страшно... Но в тот раз мы разбирались с патологией интеллекта. Патологией того, что считали самым главным. Все как обычно. Профессор рассказывает, что представляет из себя заболевание, а мы слушаем, но как-то без энтузиазма: чего о них говорить, если они - без ума. Как бы и не люди. Пришло время демонстрации. Профессор решил показать олигофрена. Средняя степень тяжести заболевания. Человек уже даже и не дебил, но еще не идиот. Уровень развития у него двух- трехлетнего ребенка, но ухаживать за собою он еще может.

- А позовите, пожалуйста, Люсеньку, - распоряжается мэтр. Олигрофены, они все друг на друга похожи. Одутловатые люди, и непонятно, сколько им лет. То ли гигантский ребенок, то ли пятидесяти лет существо - у них же мимических морщин нет. Маленькие глазенки, головенка - мозговая ее часть - с кулачок и поросла жестким густым мехом. И вот Люсенька такая заходит. Он ей - вопросы. Элементарные. Как звать? Сколько лет? Какое время года? Она чушь какую-то несет. Ну полная дура. Полная. Ума нет. И он артистично так руками разводит - дескать, что и требовалось доказать. А у него еще манера такая обращения с больными... Несколько, я бы сказала, насмешливая. И понятно, что он имеет на это право. Он так защищается. Он с ними пятьдесят лет, и в его жизни много чего бывало. В какой только бред они его не включали.

Однажды, кстати говоря, я увидела его вне стен клиники. Совсем другой человек. Старичок, сгорбленный и очень уставший. Ну а на семинарах - блестящий насмешливый эрудит. И вот это вот его отношение к больным - свысока - передалось и нам. И мы вот так же вот на эту Люсеньку смотрели. И вдруг она профессора перебивает и несколько отстранив, говорит: - Доктор, я тебя люблю. - И нам: - Ребята, я вас люблю. - У меня ну просто все перевернулось в душе. Вот такая крохотная головенка. Там ум не умещается, но любовь уместилась. Господи, сколько на этих семинарах мы все говорили самого разного. А самое главное сказал олигофрен. Профессор с мировым именем, мы со своим снобизмом и Люсенька. С одной стороны - палата ума, а с другой - одна единственная мысль. В восемнадцать меня очень волновал этот вопрос - что в человеке самое главное. И кто мне на него ответил? Она нас всех превзошла, понимаешь? Это был шок. И он преследует меня до сих пор.

Жизнь меня все время учит бороться с гордыней. Стоит мне забыть про Люсеньку и возгордиться, жизнь немедленно меня мордой об асфальт - помни, что самое главное, и не кичись. В общем, все фигня, Светка. Все, кроме любви, - сказала приятельница.

- Все, кроме любви, - повторила я и, всласть порыдав, захотела жизни. Причем без купюр. Всю. С приступами мизантропии, унынья, с гордынею и иронией. С потерями и обретениями смысла. С бинарностью, по законам которой у каждой прелести есть оборотная сторона. С вечной жаждой любви и хроническим неуменьем любить. С умиленьем по поводу Люсеньки и мучительной жалостью к обретшему счастье Зощенко... Короче, цели своей тезка достигла.

Каким-то таинственным образом. Вот уже месяц не тянет на Невский, и хочется если не бриться, то толкаться среди людей и, как Горький, пролетарский писатель, им говорить: "Прощается вам, людишки, земная тварь, все прощается, живите бойко... Превосходная должность быть на земле человеком, милые вы, черти лиловые".

С.ВНУКОВА.

  00:04 18.08