Откровенному человеку в политике делать нечего.

Борис ВАСИЛЬЕВ из тех редких писателей, которые в новые времена не исчезли с читательского горизонта. Не только с успехом переиздаются его знаменитые повести "А зори здесь тихие...", "В списках не значился", "Не стреляйте в белых лебедей", но и совсем недавно "Вагриусом" издан его новый роман "Картежник и бретер, игрок и дуэлянт" - история жизни предка писателя, которому Пушкин, по преданию, доверил на хранение запрещенные цензурой строфы из "Андрея Шенье". На выходе роман о генерале Скобелеве, в работе повесть о Вещем Олеге, продолжение семейной хроники. Глубокое знание истории позволяет прозаику глубже проникнуть в наш сегодняшний день. Отойдя от активной общественной деятельности первых перестроечных лет, он не утратил гражданственный дух. Его волнуют не только сиюминутные проблемы, но и больные вечные вопросы. Об этом и шла речь на нашей встрече в дни его семидесятипятилетнего юбилея.

- Что вы считаете самым большим везением в своей жизни?

- Тревожит ли вас как писателя натиск визуальной культуры?

- Как родился сюжет вашей самой знаменитой повести "А зори здесь тихие..."?

- Найдут ли афганская и чеченская войны адекватное отражение в литературе?

- МНЕ очень повезло. У меня была замечательная семья. Отец был веселым, живым человеком, любил стихи, которые знал в большом количестве, умел все делать своими руками. Воля и ответственность для него были самым главным в человеке. Дворянин, царский офицер, он и к большевикам перешел из чувства долга. Как-то за бутылочкой отец рассказал эту историю, обратив мое внимание на важную вещь. В царской армии офицеры присягали не народу, не правительству, аГосударю лично. И когда Государь отрекся, они были абсолютно свободны в своем выборе. А выбор какой? Отец был поручиком, командиром роты, провоевал с ней с 15-го года. Ходил в атаки не оглядываясь, жил с солдатами одной семьей. И когда полковой комитет постановил перейти на сторону большевиков, он не мог бросить роту. На предательство был не способен. Мама происходила из дворянского рода Алексеевых, хорошо известного историкам. О нем, изменив фамилию на Олексины, чтобы не спорить с дотошными учеными, я написал тетралогию, надеюсь, она скоро выйдет. В отличие от отца мама была человеком мрачноватого склада, возможно, потому, что дважды смотрела в лицо смерти. Один раз умирала от оспы, второй - от чахотки. Мое рождение ее спасло. Она постоянно была занята собой, своими внутренними переживаниями. Мое воспитание в основном свалилось на бабушку. В молодости бабушка была шансоньетной певицей, и это игровое начало сохранилось в ней на всю жизнь. Выдумщицей была великолепной. Например, я историю не проходил, мы ее всю проигрывали. Бабушка была то княгиней Ольгой, а я - Свенельдом, то Изабеллой Кастильской, а я - Колумбом.

Литературу все любили неистово. По вечерам обязательно читали вслух. У нас никогда не повышали голоса друг на друга, от отцовского "шляпа" я готов был сквозь землю провалиться. Никогда не выясняли отношений при детях, притом что, как говорила моя старшая сестра, отношения между родителями были непростыми. При несомненной любви к нам нас воспитывали на запретах. Я и сейчас считаю, что детей нельзя воспитывать на "можно", надо воспитывать на "нельзя". Унас воспитывают по каким угодно канонам, кроме собственных. Особенно уповают на японский, как всегда ни в чем не разобравшись. Почему-то считается, что японским детям можно все. Опомнитесь. Не всем, а только старшему сыну, потому что по японским традициям он будет кормить своих стариков до самой их смерти. В детстве получай что хочешь, потом отработаешь. Все же остальные - девочки, младшие сыновья - воспитываются в строгости. Весь цивилизованный мир живет на немецком "орднунге". У нас же его нет, поэтому нам - расхристанным, сентиментальным, женственным, как все славяне, - нужен свой метод воспитания, свой доктор Спок. Для меня пример - Лев Толстой. Он своим детям до 16 лет запрещал читать серьезную литературу, считая, что к ее пониманию надо готовиться. Подростком я прочитал "Викторию" Гамсуна. Что я там мог понять? Очень мало. Ведь человек воспринимает книгу на базе своего опыта, и когда этого опыта нет, то происходит пустая трата времени, как при просмотре экранизации.

Визуальная культура, на мой взгляд, наносит большой вред нашей растворенной в литературе душе. Когда человек только смотрит, не происходит процесса озарения, эмоции спят. А эмоции очень важны для славянской созерцательной души. Наше восприятие сильно отличается от практического западного. Помню, я был приглашен в Америку на празднование столетия Эйзенхауэра. Мы жили не в отеле, а по домам. Когда мы подъехали к вилле моего хозяина, я обратил внимание, что и ворота, и дверь были не заперты. Вечером мы уселись поговорить за стаканчиком виски, и я его спрашиваю: не боитесь? Он расхохотался: кого? А как же, говорю, гангстеры, преступность. "Это в городах, у нас им делать нечего", - отвечает. "А как же ваши фильмы?" - "А фильмы для того и делаются, чтобы мы могли сбрасывать свои личные эмоции. Популяли, популяли, фу-у, убили гада, можно спокойно идти спать". Западные люди все обращают на пользу. Они вредные эмоции сбрасывают, а мы от того же экрана их ловим и держим в себе. У нас другое устройство психики. И нельзя ее уродовать комиксами, дайджестами, цветными картинками. Они никогда не сравнятся с книгой по силе впечатления. Именно книга определила мой выбор интересов. В 14 лет я прочитал книгу о Ганнибале в серии "Жизнь замечательных людей". Когда отец пришел с работы, я начал с жаром рассказывать ему о военных операциях полководца. Он понял, что я мало что понял, взял карандаш и нарисовал схему военных операций. Я увидел, что полководческие задачи сродни шахматным, а военный талант один из самых редких на земле. Я решил стать историком. Жизнь в Смоленске, древнейшем русском городе, очень располагала к изучению истории. Я занимался этим с большим увлечением. И вдруг война.

В школе я был секретарем комсомольской организации. Однажды пришел по вызову в райком. Мне сказали: требуются 18-летние ребята для комсомольского истребительного отряда. Его задача - освобождение и охрана партийных, государственных и ценных грузов из оккупированных районов. Я вписал себя в этот отряд, хотя по возрасту не проходил. Поехали на фронт. Когда мы туда прибыли, выяснилось, что людей не хватает в окопах. Нас оставили в войсках. Через два дня немцы перешли в наступление, и мы попали в первое окружение. На мое счастье, отец научил меня ориентироваться на местности в 10 лет. И мне с товарищами удалось добраться до Смоленска. Через некоторое время снова фронт и снова окружение. На этот раз страшенное. Немцы перекрыли все пути. Мы пробирались лесами. Ели только зеленую землянику вместе с травою. Война окруженца не похожа на всем известную войну. Там не было не то что танков, авиации, артиллерии, артподготовки, командиров. Там даже санинструктора не предполагалось. Тебя ранило - ты погиб. Тащить тебя немыслимо. Ты все время стоишь перед собственным выбором. Возможностей много, свидетелей нет. Хочешь застрелиться - пожалуйста, удерживать некому. Можешь удрать в село, срочно на ком-то жениться, стать гражданским. В конце концов, сдаться - никто не осудит. Советские люди перед выбором стоять не привыкли в принципе. За нас всегда думал товарищ Сталин. А тут вдруг жизнь заставила самим принимать решения. Мы решили выбираться. Тяжелой ценой, но прорвались к своим.

Эта война - вдали от людей, коллективных свершений, общих печалей и радостей - мне особенно близка и знакома. Поэтому, начав взахлеб читать так называемую "лейтенантскую прозу", я постепенно почувствовал какой-то протест внутри. И вдруг понял, что мои ровесники, фронтовики, отличные писатели пишут не о моей войне. Или точнее, что в этой книге о Великой Отечественной не хватает первой главы. Очень горестной, очень печальной. О людях, попавших в мясорубку первых месяцев, не готовых к ней ни физически, ни психологически. И мне захотелось написать об этих людях. Я очень тщательно к этому готовился и долго не решался. По образованию я военный инженер. По специальности - испытатель боевых машин. К литературе отношения не имею, но отношусь трепетно. Тем не менее с возникшей идеей писать прозу было трудно бороться. Как-то в "Известиях" я прочитал крохотную заметку. Немецкая группа прорвалась на разъезд, охраняемый солдатами, негодными для боевой службы по болезням или ранениям. Командовал ими некий сержант. В его распоряжении был один ручной пулемет и винтовки. И при всей безнадеге ситуации он принял бой и заставил немцев в него втянуться. И вот вместо выполнения задания враги сражались с калеками и были уничтожены подоспевшими нашими. Сержант был награжден скромной медалью "За боевые заслуги". Из этого у меня родился сюжет, но, начав писать, я скоро понял, что в нем не хватает чего-то личного. И я вспомнил свою историю. Послали меня провести одну роту. А она вся состояла из девушек 22-23 лет. Мне в то время было 18. Разумеется, они делали со мной что хотели. Я забрасывал письменными рапортами начальство, в конце концов добился перевода в кроховецкие лагеря, но это уже другая история. Вспомнив же этих девушек спустя годы, я понял всю дополнительную сложность их жизни на войне и еще больше оценил их самоотверженность. Эти два эпизода как-то логично сошлись в сюжет "А зори здесь тихие...".

Мне очень дорога эта вещь. И не столько потому, что она меня прославила. Я смог написать о своей войне, и эта война вошла в сердца людей еще и благодаря замечательному спектаклю Юрия Любимова и фильму Станислава Ростоцкого. Театром и кинематографом я занимался очень много. Первое, что я написал, была пьеса "Офицер", поставленная в театре Советской Армии. Я имел дело с режиссерами и знаю, что режиссер всегда навяжет свою волю автору пьесы, сценаристу. Ия был готов быть вторым, когда начались репетиции "А зори здесь тихие..." на Таганке. Тем более мне очень нравилось то, что делает Юрий Любимов. Он вызывал меня на каждую репетицию и каждый раз волновался, спрашивая мое мнение. Ведь каждый талантливый человек не очень уверен в своей правоте. Это только самоуверенные посредственности убеждены в гениальности ими сделанного. Короче, все шло хорошо. И вдруг Любимов вылетает на сцену и говорит: "Зинаида, от сих до сих вымарывай. Валерий, от такого слова до такого выбрасывай". Я вылетел вслед за ним. "Что вы делаете, ведь тогда никто не поймет, кто кого окружает". - "Боря, плевать. Ведь если мы зарядили зрительный зал, ему плевать, кто за кем гоняется. Важны судьбы, трагедия человеческая. Мы не приключение, мы трагедию делаем".

И это был единственный в моей жизни спектакль, когда люди из зала выходили на цыпочках. Молча одевались и уходили с такой нагрузкой, которая заставляла их страдать и думать. У Ростоцкого такой трагедии не получилось, потому что он человек более сентиментальный, а главное, сам фронтовик. Когда он монтировал материал, то рыдал, так ему было больно за этих девочек. Но сострадание - чувство созидательное. Без него нельзя обойтись, говоря о войне.

Поэтому еще не появилось и вряд ли появится значительное произведение об афганской и чеченской войнах. Слишком воспалена рана у ребят, насмотревшихся на ужасы этих несправедливых войн. Афганцы постарше, они больше осознают ту трагедию, которую не по своей воле, не по своей каверзе принесли афганскому народу. Ребята, воевавшие в Чечне, с которыми я много общаюсь, только-только начали оттаивать. Они уже понимают, что война была грязной, но не могут смириться с тем, что им пришлось на ней пережить. А в таком состоянии справедливого романа не напишешь. У нас еще нет "Войны и мира" о Великой Отечественной. События такого масштаба требуют спокойного осмысления. А мы все время возбуждены своими сегодняшними проблемами.

- Какое конкретное дело вы считаете своим личным вкладом в перестройку?

- Вы были депутатом Первого съезда, десятилетний юбилей которого мы недавно отметили. С каким чувством вы вспоминаете те времена и хотели бы вы сейчас так же активно участвовать в политической жизни?

- Вы рано и успешно состоялись как писатель, вас читали и чтили. Каково вам сегодня? И вообще - в каком положении ныне российский писатель, отечественная культура?

- ДОСТАТОЧНО весомым вкладом я считаю правду о тбилисских событиях 1989 года, которую мы вместе с Егором Яковлевым сделали достоянием общественности. Мы входили в комиссию по расследованию. Ничего особенно преступного доказать мы не могли. Единственное, что генерал Родионов, командовавший войсками, признал - нарушение инструкции по вытеснению митингов. Она предусматривает трехкратный призыв разойтись и предупреждение о вытеснении с площади. Вытеснение начинается через 20 минут после предупреждения. Родионов выждал всего 4 минуты. А на улице было 10 тысяч. Крутые горки направо и налево. Что тут началось! И нам удалось показать этот ужас. У нас в команде был такой полковник Мирошник. Он служил в КГБ и знал, что ребята из органов не могли такое не снимать. Он посоветовал нам поговорить с министром КГБ. Известно, что между ГБ и армией всегда существовало негласное противостояние. Мы на этом и сыграли. Пришли к министру, он нам разрешил взять эту запись на два часа. Мы вышли, бухнулись в машину и погнали на студию. Сняли копию. Показали ее нашей разношерстной комиссии. Избиение снималось с одной точки. Смонтировать ничего нельзя, отчетливо слышны голоса, видно, что никто не нападает, как говорили военные, а только защищаются. Прикрывают головы, а их бьют со всех сторон. После просмотра отдельного мнения ни у кого из членов комиссии не осталось.

Видя, как все тогда происходило, как бушевали Прибалтика, Молдавия, не говоря уж о Кавказе, странно слышать ныне модные сетования на преступление в Беловежской пуще. Я считаю, что эта тройка - Ельцин, Шушкевич, Кравчук - спасли нас от гражданской войны. Конечно, это решение ударило по судьбам людей, но иначе у нас мог быть вариант пострашнее балканского. Я ведь занимался проблемой славянского единства, о чем написал в романе "Были и небыли". Тогда уславян этого региона была одна проблема - сокрушение Османского ига. Я тогда сформулировал для себя приметы любого ига. Первое. В странах, подвергшихся игу, уничтожено дворянство. Второе. Религия унижена невероятно. Скажем, в Болгарии христианский храм не имел колокольни, он не мог быть выше минарета. Третье. Валюта покоренной страны уничтожается и вводится валюта поработителей. Кстати, при татаро-монгольском иге русская церковь благоденствовала, потому что была освобождена монголами от налогов. Дворяне расплодились как никогда прежде. Каждый влиятельный князь чеканил свою монету, доставляя массу неудобств для орды. Теперь посмотрим, как мы жили после 17-го года. Религия уничтожена. Дворянство почти полностью истреблено. Рубль не имеет никакого отношения к царскому. Так что у нас было не татаро-монгольское, а коммунистическое иго, от которого мы не избавились и по сей день. Я не считаю, что нужно запрещать коммунистическую партию. Но запретить партийным функционерам занимать руководящие посты в течение 10 лет было необходимо. Все бы повернулось по-другому. Была бы другая дума, местное начальство было бы другим.

Я 27 лет живу в пригороде Солнечногорска. За последние 10 лет там ничего не изменилось, только парторганизация стала называться горхозактивом. Даже развлечения у местного начальства прежние. Однажды я влип в историю. Приехал как-то начальник УГРО звать на рыбалку. Я думал, милиция места хорошие знает, и согласился. В назначенный день напялил старую джинсу, кирзовые сапоги и явился в пункт сбора. А там все первые леди местного королевства чуть ли не в бальных платьях, а мужики во фраках. У них прием писателя. Писатель в своей рванине никак не соответствует, начались разные неудобства. Больше не приглашали. Да и не пригласят. Сейчас нет прежнего пиетета к писателю. Слава богу, государство от него отвернулось, и он занял подобающую позицию - личной ответственности за свой личный талант. Я счастлив, что каждый из нас имеет право на собственные убеждения и может отстаивать их где угодно. Это сложно. Мы не привыкли к личной свободе. Внутренний цензор пророс внутри многих из нас, как рак. Я, например, с трудом от него избавляюсь, хотя давно знаю, как важна непосредственная реакция для контакта с аудиторией. В 70-е годы была выездная встреча редколлегии "Юности" с филфаком МГУ. Выступают писатели наиболее популярные. Не принимают. Разговаривают, смеются где не надо. Скандал. Мне говорят: иди ты. Я вышел и начал отвечать на записки. Мгновенно, не задумываясь. Через некоторое время эти снобы были мои полностью, а в конце даже прислали записку: "Спасибо, господин Миллион Вольт". В работе над собой мне очень помогает публицистика. Сейчас она больше востребована, чем художественная литература. Мы все страшно политизированы, а писатель по сути своей не может не думать о жизни общества. Он всегда пытается осмыслить происходящее и объяснить его людям. Даже тот, кто отказывается занимать позицию, позицию занимает. Так что писательское слово востребовано как никогда раньше. Другое дело, что оно тонет в таких потоках словоизвержений, что бывает плохо слышно. И кричать бесполезно. От крика все устали. Наш крик о том, что мы самая читающая страна в мире, как и многие другие, оказался ложью. Правда, я давно это подозревал. В 60-е годы я много ходил пешком по России. Прошел Двину, Печору, Унжу, Волгу в ее среднем течении. И всюду заходил в покинутые деревни. Ясно, что, уезжая из дома, человек не возьмет с собой лишнего. Условно говоря, разорванную книжку с собой не повезет. Так вот, я ни разу не видел оставленных книг, и не потому что их с собой увезли, а потому что их просто не было. Деревня не читала, а значит, говорить о поголовно читающей России не приходится.

Второе, тоже немаловажное. У нас всегда существовало два взгляда на историю. История, рассказанная в деревне на завалинке, когда какой-нибудь унтер хвастался своими победами. Он о поражениях говорить не будет, кто же о себе плохо скажет? Вот и выходила ура-патриотическая линия, которую разделял народ. А что в салонах? Опять царь дурака свалял, этот корпус надо было левее поставить, тогда бы не было столько жертв. Тут говорили в основном о поражениях, потому что победы ничему не учат. А им надо было учиться, поскольку они сами и их сыновья будут отвечать за следующие сражения. Так сложились в России две культуры - деревенско-христианская и дворянско-городская.

Что первым делом делает Советская власть? Изводит христианство, то есть основу деревенской культуры, ее нравственный багаж. Врангель еще не разгромлен, а уже идет в центр распоряжение "О вскрытии всех и всяческих мощей". В городах уничтожают дворянскую интеллигенцию, носителей второй культуры. Таким образом большевиками уничтожается нравственный пример и нравственная опора. Советская власть совершенно сознательно бьет по самому главному для жизни общества. Ей не нужны нравственные люди, могущие противостоять ее злодеяниям. Ей нужны рабы, люди, для которых нравственность из личного императива оказалась государственным указанием. Нравственно то, что выгодно государству. Что же удивляться, что этот смерч закрутил страну в такой водоворот.

- Вы близко наблюдали сильных мира сего. Какими качествами, на ваш взгляд, должен обладать политик?

- Разделяете ли вы достаточно распространенное мнение о криминализации нашего общества?

- Каков ваш прогноз на дальнейшую жизнь страны?

- Я ПЕРЕЖИЛ довольно много разочарований за последнее время. Да, мой романтический пафос первых лет перестройки почти угас. Ведь я гусар по натуре и ринулся в народные депутаты, как в самый главный бой в своей жизни. Я был убежден, что дальше так жить нельзя и эту систему надо кончать. Я работал не покладая рук сначала в комиссии у Собчака, потом в комиссии по культуре заместителем Айтматова. Мне было так интересно, что за три года я не написал ни строчки прозы. Может быть, это меня и доконало. Вместе с разочарованием в ходе реформ пришло осознание того, что я занимаюсь не своим делом. Я не политик, для этого я слишком откровенен. Не умею заниматься подковерной борьбой, плести интриги, без которых политики не существуют. Я их не осуждаю, им так полагается во всем мире, но мне это неинтересно. Еще совсем недавно меня настойчиво звали работать в президентских структурах, я отказался. Отказался еще и потому, что разочаровался в нашем президенте. Это не значит, что я сторонник импичмента и прочих хамских штучек. Человек, столько сделавший для России, заслуживает более почтительного отношения. Тем не менее его вина очевидна. Первая и главная, с моей точки зрения, его ошибка - объявление себя внепартийным президентом. Этого нельзя было делать в стране, пронизанной партийными структурами сверху донизу. Демократическая идеология еще не овладела массами на сотую процента, а президент отказался от ее партийной поддержки. Потом спохватился, стал организовывать "Наш дом - Россия", но поезд уже ушел. Общий демократический фронт, еще не сложившись, рухнул. В этом фронте могли быть любые партии, но внешне он должен был быть един. Эта недальновидность президента, разъединившего демократические силы, оказалась очень вредной для его же реформ.

О такой ошибке, как Чечня, и говорить нечего. Слишком больно. Больно и обидно мне и за стариков-ветеранов. О них вспоминают раз в год, даже нищенские пенсии и те нерегулярно платят. Лучше бы вместо истерического крика о поругании армии заботились о конкретных людях, отдавших армии все силы в лучшие годы своей жизни. Ведь все разговоры об офицерской чести ничего не стоят, если топтать достоинство каждого отдельного человека. Конечно, ветераны будут молиться на Руцкого, который как военный человек лучше других входит в их положение. У меня есть друг - курянин, он про него только и говорит. Ведь стариков, как детей, легко и обидеть, и порадовать. Нравственность общества не в последнюю очередь измеряется отношением к женщине и старости.

В конце жизни круг замыкается, ты опять приходишь к детству, только не с теми силами и без всяких надежд. А без надежды жить нельзя. И людям все равно, откуда она приходит. Я читал, кажется, в вашей газете историю с неожиданным концом. Заболел у матери-одиночки ребенок. Помощи ждать неоткуда, а нужна тысяча долларов на лечение. Она стучалась во все двери. Глухо. И вдруг звонок в ее дверь. Она открывает. На пороге бритоголовый парень в кожаной куртке. Протянул конверт: "От солнцевской мафии", - повернулся и ушел. Меня эта история не шокировала. Если бандиты играют в робин гудов, пусть играют. Может быть, когда-нибудь эта личина станет их лицом.

Мафия была всегда и везде. Что сделали американцы с неправедно нажитыми капиталами? Они простили их владельцев, обязав в дальнейшем платить налоги и стать законопослушными гражданами. Подавляющее большинство так и сделало. Кеннеди-дед с кольтом грабил паровозы, а внук стал любимейшим президентом США. Если мы можем то же самое сделать с нашими бандитами, это надо сделать для пользы страны. У них уже прошел этап, когда они с фомкой ломали замки. В их руках промышленность, требующая развития, чтобы быть прибыльной. А это рабочие места, технический прогресс, а там уже и налоги в казну. С чего-то надо начинать. Впрочем, мне кажется, на цивилизационный путь развития мы так или иначе выйдем. Сейчас важно не потерять нажитую веками культуру.

ОЛЬГА ТИМОФЕЕВА.

  00:04 17.06