Сергей Юрский: "Мой двадцатый век".

Этого интервью, действительно, не было. Мы никогда не встречались с Сергеем Юрьевичем, я не задавал ему никаких вопросов, а он, естественно, не отвечал на них. Но дело в том, что недавно журнал "Октябрь" (N 10, 2001 г.) закончил публикацию новой книги Юрского, растянувшуюся на три года.

Заключительная глава называется "Вспышки", и, мне кажется, это не просто удачная журнальная публикация популярнейшего актера, но и событие литературное. Юрский, много сейчас пишущий и печатающийся, оказался очень интересным писателем. Именно писателем. То есть художником с собственным видением сегодняшнего мира. Это совсем не то, что хлынувший в последнее время поток аккуратных, литературно-правильных книг людей нашего искусства, пусть даже очень известных. Как написал в послесловии к своей публикации "Октябрь", "это не воспоминания актера Юрского, а развернутая метафора времени писателя Юрского". Вы заметили: большой писатель улыбается и огорчается по-своему, по-своему ненавидит, любит, презирает, увлекается, прощает, привязывается. Все это есть у Юрского.

Вот, собственно, это обстоятельство и "вынудило" это интервью. Встретиться мы не могли - сегодняшняя жизнь разорвала естественные некогда отношения, сделала непреодолимыми изъезженные ранее расстояния. У нас была только одна, почти виртуальная, возможность встретиться - его книга. С одной стороны он - писатель, с другой я - читатель. Но, может, это и есть лучший из способов общения. Ничто и никто не стоит в этом случае между художником и читателем, духовное притяжение их обнаруживается сразу и с особенной силой, симпатии откровенны и чисты. Словом, я подумал: почему бы нам не поговорить хоть таким образом. По крайней мере, одна гарантия - и немалая - тут есть: в этом "интервью" будет подлинный, непридуманный Юрский, ни одного чужого слова я не вставлю. Попробуем...

- Сергей Юрьевич, в самом начале главы вы пишете: "Я дождался. Я дошагал, доработал, дотянул, добежал. Я дожил до двадцать первого века". Ощущение, что это было очень трудно, почти невозможно.

- Это было очень долго. Я родился в Ленинграде 16 марта 1935 года. В ХХ веке я прожил шестьдесят пять лет - две его трети. Мои родители - оба люди двадцатого века. Хотя мне довелось быть знакомым, играть на сцене и, смею сказать, дружить с людьми, родившимися в XIX веке. Это Елена Маврикиевна Грановская - знаменитая комедийная актриса, могучие артисты Большого драматического: Василий Яковлевич Софронов, Александр Иосифович Лариков. И, наконец, Фаина Георгиевна Раневская - несомненно, одна из величайших актрис века. В поставленном мною спектакле она сыграла свою последнюю в жизни роль. Это была пьеса А.Н. Островского "Правда - хорошо, а счастье лучше".

Мы были партнерами и два года играли - она Фелицату, я Грознова - на сцене театра Моссовета.

Но сам я - целиком человек двадцатого века. Общим счетом я за пятьдесят лет выступил на сцене примерно семь тысяч пятьсот раз. Я всегда служил в больших театрах. В БДТ, в театре Моссовета, во МХАТе - где примерно тысяча зрителей. Залы всегда (за редким исключением) были полны. Значит, число зрителей, перед которыми довелось выступать в пределах ХХ века, - примерно 7500000 (семь миллионов пятьсот тысяч).

Прибавьте количество фильмов, в которых я снимался, - тридцать пять.

Прибавьте количество телеспектаклей и телепередач - около двухсот.

Прибавьте количество городов, в которых выступал со спектаклями или концертами: в Советском Союзе - сто, за границей - сто.

Вот что такое для меня лично ХХ век - "в цифрах и фактах".

Но не в них, естественно, дело. Цифры и факты - это итог, а не процесс. У нас с вами серьезный и свободный разговор. Так продолжим его серьезно и свободно. Разглядывая мой (наш с вами!) ХХ век, я хочу отдаться вспышкам чувств, которые вырвут из прошлого иногда заметные, а иногда совсем неизвестные фигуры. Я хотел бы освободить себя от хронологической последовательности. Очень желал бы слегка развеселить вас, потому что в МОЕМ ХХ веке мы много смеялись, и я хотел бы вместе с вами найти причину этого смеха на довольно сером и унылом фоне нашей неустроенной жизни.

Теперь вот жизнь (в Москве, по крайней мере, и на телеэкране) стала гораздо более блестящей, и шуток больше, а вот смеха меньше. Не замечали?

Мы уже в диалоге с вами. Я не строю жесткого плана разговора. Я отдаюсь интуиции.

- Первая вспышка, действительно, высвечивает лицо, многим совершенно незнакомое, а тем, кому знакомо, - прочно забытое.

- Да, Толя Гаричев, актер БДТ. У нас была общая, на троих, гримерная. При входе справа стол Толи Гаричева. В глубине возле окон слева мой стол, а справа - Олега Басилашвили.

Толя обладал невысоким ростом, упрямым выражением лица, соответствующим характеру, низким, тяжелым голосом и медленной речью. Еще Толя обладал талантом художника. Талант был самобытный и требующий больших пространств. Толя рисовал и писал красками яркие портреты, точные шаржи и абстрактные композиции.

Одно время мы все трое принялись изучать популярную книжку "Азбука теории относительности". Мы с Басом вычерчивали друг другу объяснения смены скоростей с точки зрения неподвижного наблюдателя и наблюдателя, находившегося в лодке. Мы безуспешно пытались понять, как и относительно чего искривляется пространство. Пока мы путались в азах науки, Гаричев завершил чтение книги, захлопнул ее и произнес медленным басом: "Ерунда!

Морочат голову!" "Кто?" - вскричали мы. "Эйнштейн. И вся его компания. Морочат людям голову". "Ну почему уж так? - трепыхались мы. - Ведь если наблюдатель на берегу видит лодку с точки зрения..." "Вранье! - сказал Толя. - Нет никаких наблюдателей. Если я стою на берегу, то я стою на берегу, а если я еду в лодке, то я еду в лодке. И все! А они морочат мне голову".

Но это я так, к примеру, это все в скобках. А вообще-то Толя и артист был хороший на определенные роли, а как художник - говорить нечего.

Модернистский талант его и темперамент требовали больших плоскостей, и он все чаще поглядывал на пустые белые пространства стен и нашего сводчатого потолка.

И в конце концов свершилось! Мы, по его наущению, расписались каждый над своим столом. И сильно испугались. Потому что тогда это было не только не принято, но дико. Надо было искать поддержку. Мы позвали Виталия Павловича Полицеймако - знаменитого, авторитетного и народного артиста, с которым вместе играли в спектакле "Океан". Народный артист посмотрел, потом надел очки и снова посмотрел, потом снял очки и сказал: "Хулиганы!" После чего и сам крупно расписался на потолке.

Так начиналось. А теперь это тот известный потолок, под которым Басилашвили ведет свою телевизионную передачу "С потолка". У нас стало много последователей, а потом и подражателей. Среди многих сотен подписей появились раритеты, со временем и потолок, и сама эта гримерная приобрели музейно-сокровищный привкус. Жан Вилар и Генрих Бслль, маршал Жуков, Булат Окуджава и Марк Шагал, Товстоногов и Солженицын, Аркадий Райкин и Эраст Гарин, Евгений Евтушенко и Юрий Любимов - все они оставили свои имена на этих стенах. И еще, еще многие другие.

Мы с Басилашвили вышли в народные артисты - так случилось. А наш друг Толя оказался в результате вне театра. Я потерял его из виду, он как бы растворился в нашем огромном и беспорядочном мире.

- Этот мир вбирал в себя не только людей театра. У вас есть любопытная "вспышка": Кузьмич. Человек, чем-то внутренне близкий Толе Гаричеву, но никакого отношения к искусству не имеющий, он и в театре-то наверняка никогда не был.

- Это было давно, летом 67-го. М.Швейцер снимал с трудом "пробитого" им "Золотого теленка", и теперь все мы оказались во Владимирской области, разыскивая будущий заштатный городок Арбатов, где Остапу Бендеру с компанией предстояло ненадолго задержаться. На экране надо было изобразить тридцатые или даже двадцатые годы, а на дворе стояло, как я уже говорил, лето 67-го. Но оказалось - никаких проблем: в этих местах ничего не изменилось с XIX века. Обветшало только. Церкви без крестов, облупившийся, ничем не торгующий гостиный двор, покосившиеся домишки, дырявые заборы, пыль, а после дождя непроходимые лужи.

Город назывался Юрьев Польский. Город старинный и красиво расположенный, но забытый Богом, начальством и коммунальными службами.

Я абонировал апартамент из одной маленькой комнаты в деревянном домике. Хозяина звали Кузьмич, и был он сильно пожилым и сильно бедным человеком. Впрочем, бедными в те годы мы были все - к примеру, мой, Остапа Бендера, съемочный день стоил сорок рублей с копейками. Но все же хозяин Кузьмич был беднее меня. Я чувствовал себя барином и, как барин, раза три в неделю покупал "маленькую" водки и приличные пирожки с капустой в колхозной столовой деревни Сима. Приглашал Кузьмича вечерком выпить-закусить.

Вечеряли. Квакали лягушки. Кузьмич рассказывал:

"Я ведь сам из Кольчугино. Тут-то я уж после оказался. А так - из Кольчугино. Отец мой там на металлургическом заводе с малых лет был. Это громадный завод был до революции еще. Ох, махина! Хозяин был у нас хороший, клуб построил. Спектакли играли, вот, как вы, артисты были свои. Культурно.

И платил хорошо. Правда, и работали - от ночи до ночи. Но ведь и праздники бывали. Пасха там, Троицын день, Рождество... чего еще... Это как закон - премию дадут, и гуляй. Гуляли... Ух! Сильно. Отец мой не сильно был пьющий, он и в клуб ходил, а другие, конечно, сам знаешь. Но вот в праздник пьяного никто не тронет. Наоборот, городовой подымет, который валяется, домой отведет. Культурно. У нас в Кольчугино было как надо. А вот ивановские, ткачи эти, нет, с ними не дотолкуешься. Правда, ярославские еще хуже. Мы с ними всегда драться ходили. Ох, Юрьич, ярославские люди - это хуже евреев, ей-Богу. Грубые, хитрые. А в Кольчугино жизнь была настоящая. Все довольны были".

"Слушайте, Кузьмич, - сказал я. - Очень интересно то, что вы рассказываете. Но вы мне объясните: если так хорошо жилось, откуда же взялась эта революция? Мы же учили - были стачки, были забастовки, листовки. Выдумки это, что ли? Революция все-таки почему-то случилась?".

Кузьмич взвыл: "Да это все в Иваново! Все из-за них! Если б не они, ничего бы и не было".

И опять выпили под пирожок.

Много лет прошло с тех пор. А на Кузьмича, если захотите, можно взглянуть. Я позвал его, и он записался сниматься в массовых сценах нашего фильма. Я его представил Швейцеру, ему даже дали сольный выход. Если будете смотреть "Золотого теленка", обратите внимание - первое появление в фильме Зиновия Гердта - Паниковского. Идет Паниковский, прихрамывая и почесываясь, по городу Арбатову (то есть Юрьеву Польскому), собираясь представиться сыном лейтенанта Шмидта. Навстречу ему идет местный мужик с пустым ведром - плохая примета. Гердт в сердцах плюет в это ведро. Так вот, мужик с ведром и есть мой Кузьмич.

- Сергей Юрьевич, все-таки большая часть вашего (и нашего) двадцатого века прошла под знаком советской власти. Как говорится, есть что вспомнить. Тогда (как, впрочем, и сейчас) страсть как любили юбилеи. А у вас есть "вспышка", которая называется "наоборот" - "Опасайтесь юбилеев".

Сейчас она, если говорить языком театра, смотрится как трагикомедия. А тогда...

- Маловато философской глубины, - сказал мне директор театра в ответ на мое предложение поставить "Зимнюю сказку" Шекспира. - Мы посоветовались, и нам не рекомендовали. А вот о чем надо подумать, так это о 60-летии образования Советского Союза. Нужна драматургия национальных республик. В министерстве очень поддерживают пьесу Ибрагимбекова, не хотите почитать?" - "Ибрагимбекова?" - "Ибагимбекова. Назвается "Похороны в Калифорнии". - "Рустама Ибрагимбекова?" - "Рустама Ибрагимбекова. Азербайджанская пьеса.

"Похороны в Калифорнии". Если бы вы согласились ее поставить, зеленая улица по всем линиям. В декабре шестьдесят лет СССР".

Был апрель 82-го года. Я был полон режиссерского задора. И я хорошо знал Рустама. Могу сказать, что мы приятельствовали. Пьеса была странная - действительно, про Америку. XIX век, некое выдуманное маленькое тоталитарное государство в горах Калифорнии. Удивительно, что Министерство культуры так страстно рекомендовало эту пьесу. Ибрагимбеков, писатель весьма либеральных взглядов, в данном случае написал произведение прямо-таки диссидентское. Это была политсатира, слегка прикрытая романтическим флером и тем, что это, дескать, не у нас, а "там" и не сейчас, а давно. То ли никто "наверху" не читал внимательно пьесу, а имя Рустама имело вес, то ли бюрократическая неразбериха зашла за критическую отметку, но факт остается фактом - мрачная пьеса о сгнившем тоталитарном обществе прошла все цензурные барьеры и выдвигалась как подарок к юбилею Союза.

С художником Энаром Стенбергом мы обозначили жанр спектакля как "трагический цирк", в главных ролях были заняты Георгий Жженов, Нина Дробышева и Сергей Юрский. Сыграли премьеру летом и сразу уехали в Ригу. Там спектакль прошел еще семь раз. На седьмом представлении его посетил большой московский партийный босс, отдыхавший на Рижском взморье.

Мы тоже жили не в городе, на взморье. Ночью, после спектакля, позвонил директор и пригласил зайти к нему. Немедленно. Прогуляться по пляжу. Я явился. Директор сообщил мне, что партийный босс возмущен спектаклем, что пахнет антисоветчиной. Директор сказал, что, слава Богу, больше "Калифорния" в Риге не идет и нам не придется заменять ее. С остальным разберемся в Москве.

В Москве министерство прислало нам сорок две текстовых и смысловых поправки к пьесе. "Убрать все аллюзии. Изъять все слова и выражения из советского лексикона". Мы сидели с Ибрагимбековым и меняли текст. Надвигался юбилейный декабрь. В ноябре мы решили дать, наконец, настоящую премьеру с афишей и всякой рекламой. Прошли генеральные репетиции. Премьеру назначили на 12 ноября.

10 ноября по радио заиграла траурная музыка и было сообщено о кончине Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева. Траур в стране, естественно, скорректировал репертуар всех театров. А уж мы-то с нашими "Похоронами в Калифорнии" стали совсем не к месту и не ко времени. Премьеру отложили до декабря.

Она состоялась 4 декабря. А через месяц, в январе, официально запретили три московских спектакля - "Бориса Годунова" на Таганке у Любимова, "Самоубийцу" в Театре сатиры у Плучека и "Похороны в Калифорнии" в театре Моссовета.

Шел 83-й год, потом 84-й. Была нервная, нескучная жизнь, но "Калифорния" оставалась занозой в сознании. Самым мужественным и самым верным оказался Георгий Степанович Жженов. Периодически мы ходили с ним по начальственным кабинетам - объясняли, убеждали: "Это не про нас, мы же показываем тоталитарное общество, у нас же с вами НЕтоталитарное общество, ну почему же вы принимаете это на свой счет?" Нам отвечали: "Да ладно, вы же сами все понимаете... Бросьте вы это дело. Забудьте! Вам же легче будет".

И все же мы добились! Представляете, мы с Георгием Степановичем добились! "Наверху" предложили еще раз показать прогон спектакля. Мы постарели на два года. Откровенно говоря, нам самим уже ничего не хотелось. Но разрешили! Надо собирать людей, декорации.

За месяц до назначенного срока умер Ю.В. Андропов. Снова были государственные похороны и траур в стране. А мы опять лезли с нашими "Похоронами в Калифорнии". "Да вы нарочно, что ли? - плачущим голосом сказал мне начальник Управления культуры. - Забудьте навсегда! Занимайтесь чем-нибудь другим! С режиссурой год-два придется подождать. А потом опять можете что-нибудь поставить".

Я ждал не два года, а гораздо больше. Никто уже ничего не запрещал - началась перестройка. Ставь что хочешь! А вот почему-то не ставил. Не тянуло!

- Лет десять назад в стране гремели "Игроки" по Н.Гоголю. Это был совершенно необычный спектакль - кажется, первая антреприза в новой России. О нем много писали, чуть не каждый день показывали кусочки по телевизору, бесконечные интервью, разговоры.

- Весной 91-го я вернулся в Москву из Франции, где проработал четыре с лишним месяца. Это было самое катастрофическое время для театров. Залы были пусты. Люди ходили на митинги. Толпы слушали выступления экономистов в концертных залах и на площадях. Спектакли смотреть не хотели. Кроме того, у людей не было денег на театр. Кроме того, возвращаться поздно из центра в спальные окраины было опасно. Нападали, грабили.

Но у меня не было усталости. Кипела энергия. Я чувствовал, что соскучился по театру. Мой репертуар в Театре Моссовета к тому времени иссяк. Последние два года я занимался кино. Потом была Франция. Я оказался артистом без ролей. Среди разговоров и переговоров мелькнули имя Гоголя и пьеса "Игроки". Я отбросил эту мысль - хотелось современности, все бурлило вокруг. Я все-таки открыл томик Гоголя.

Это была ослепительная вспышка! Господа! Слово "господа" стало входить в лексикон нашей речи, вытесняя слово "товарищи". И гоголевский текст теперь можно было воспринимать как современный. Никакая не история - это современные обманщики и притворщики... Никаких изменений в тексте. Это не будет, как у Ильфа и Петрова: "Пьеса Гоголя. Текст Шершеляфамова". Текст будет Гоголя. А вот место действия - гостиница "Приморская" в Сочи. Время действия - сейчас. С пристани будет доноситься: "Миллион, миллион, миллион алых роз" голосом Аллы Пугачевой. А по телевизору пойдут "Вести" с Флярковским и Киселевым. А потом запоет Лучано Паваротти, как он пел на закрытии футбольного чемпионата.

Кто должен играть этого Гоголя, опрокинутого в современность? На этот раз я не стал мысленно распределять роли среди артистов своего театра. В стране был кризис. В театре был кризис. В мозгах был кризис. Все привычные механизмы и взаимодействия перестали работать. Я поставил вопрос иначе: кто лучше всех сыграл бы эту роль? Кто больше всего подходит внешне и при этом обладает юмором, мастерством, чувством стиля, заразительностью и...

свободным временем, чтобы участвовать в этой затее?

Первый, кому я позвонил, был Калягин. Без секунды колебаний он принял предложение играть в осовремененном Гоголе. Он сказал, что на ТВ играл Ихарева в "Игроках", но теперь ему даже интересно сыграть роль Утешительного. Время? Время найдем.

(Окончание следует).

  00:04 13.04