Иван Никульшин.

По просьбе читателей мы продолжаем печатать главы из новой повести И.Никульшина "Мать премьера".

Коляшина арифметика.

- И чего людям не хватает? И куда стремятся? И от каких таких волшебных пирогов богатеют? - принялась вслух рассуждать Татьяна Семеновна, думая о том, что дом-то не закрыла на замок: чать, не вломится какой-нибудь тать...

- С каких? - оживился Коляша. - А вот с таких! Сейчас я вам наглядно всю арифметику нарисую.

Он порылся в карманах своего засаленного фартука, выгреб из них несколько пшеничных зерен и положил на ладонь Татьяне Семеновне три зернышка. Жене отсчитал столько же. И у себя на ладони оставил три зерна.

- Вот смотрите. Я буду обучать вас начальному курсу политэкономии, - со строгим выражением лица начал Коляша свое арифметическое действо. - У каждого из нас по три зерна. А теперь следите, что дальше будет.

Татьяна Семеновна озадаченно переглянулись м Марьей и принялись смотреть на Коляшины заскорузлые от крестьянской работы руки и на зерна, золотеющие у них на ладонях.

- Итак, - продолжал демонстрировать Коляша. - Я беру у вас по одному зернышку. У меня теперь становится пять зерен. А у вас всего лишь по два. Я еще забираю у вас по одному зерну. Теперь у меня уже семь зерен. А у вас больше и забирать нечего. Если эти последние забрать, то вам и пироги не из чего печь. И тогда вы умрете с голоду. Но этого я не должен допустить, - твердо сказал Коляша, как будто бы их судьба и вправду находилась в его руках. - Если это допустить, тогда я и сам могу остаться без зерен. Вы поняли меня?

Коляша переводил взгляд то на жену, то на Татьяну Семеновну, которая смотрела на него вприщурку и слегка посмеивалась над его затеей, как бы вопрошая: и чего выдумал? При чем здесь зерна?

Марья тоже молчала, постигая арифметику мужа, но тут же, фыркнув, сердито выпалила:

- Так я тебе и отдала свои зерна! Держи карман пошире.

- А ты и не почуешь, как я у тебя их заберу, - засмеялся Коляша над сердитостью жены. - Это я вам только для примера... А в жизни все сложнее и все скрыто мраком тайны. Ты, скажем, наработаешь сто зерен, а я тебе выдам по ведомости только одно. И скажу: вот, мол, все, что ты наработала. Но я, мол, человек добрый и все до последнего остатка выдаю тебе согласно средней зарплате по стране. А сам потихоньку остальные девяносто девять зерен в свой карман положу. Это и будет моя прибыль от твоей работы. Потом я ее в швейцарский банк запичужу.

- Это для чего же? - не поняла Марья. - Че тебе у нас места мало?

- Так, на всякий случай, - уклончиво ответил Коляша. - Мало ли чего...

- Нет, ты погляди, он мои зерна в Швейцарию положит на "всякий случай"! Это на какой же такой случай? - хлопая глазами, продолжала допытываться Марья. И лицо ее становилось все серьезней.

Татьяна Семеновна смотрела на нее и думала, как бы они по-настоящему не поцапались из-за этих зерен. Но и вклиниться в разговор Рузановых не решалась.

- Мало ли на какой, - поддразнивая жену, уклончиво ответил Коляша. - Может, ты захочешь отнять их у меня.

- Вот понес про овес! - обращаясь к Татьяне Семеновне за поддержкой, с сердитой насмешливостью произнесла Марья, кивнув в сторону Коляши. - Да, чать, я не полоумная. Чать, у нас на это в стране законы и правительство есть. Больно они тебе дадут грабить меня.

- Ха, правительство! - задрав голову и хлопнув себя по ляжкам, громко воскликнул Коляша, выражая искреннее свое изумление. - Это Дмитрий Спиридонович, что ль? Так он тоже берет себе часть твоих зерен. И тоже кладет их в швейцарский банк. Чтобы, значит, тоже в случае чего никто их у него не оттяпал.

Тут уж пришла очередь изумляться Татьяне Семеновне. И не только изумляться, но и возмущаться. Сухое лицо ее сделалось еще более сухим, а губы обиженно поджались. И она почувствовала, как внутри ее закипает какая- то горячая лава.

- Нет, ты чего на Митю-то? - вдруг прорвалась эта лава, с которой она уже не могла совладать. - Он тебе что, огород на тракторе переехал? Или окна побил? Или ворота дегтем вымазал? Ты че на него-то?

Коляша даже опешил от неожиданности и завертел лысеющей головой, ища поддержки у Марьи. Но жена насупленно молчала.

- Да я ничего, теть Тань! Я так, для примера!.. Я против Дмитрия Спиридоновича никакого умысла не имел!

И он, не на шутку переполошившись, затоптался на месте, раскачиваясь своим великанистым телом, как прирученный медведь, и обращался то к Марье, то к Татьяне Семеновне.

- Я просто хотел показать механизм, так сказать, накопления капитала по Марксу, - изо всех сил оправдывался он. - А Дмитрий Спиридонович здесь вовсе ни при чем...

- А если ни при чем, так незачем и трепать его имя! - сурово осекла Коляшу Татьяна Семеновна и старушечьим прытким шагом направилась к калитке.

Коляша растерянно смотрел, как она уходит, и не знал, что предпринять, чтобы удержать ее. Марья тоже молчала. И лишь потом, когда захлопнулась калитка, с тихим раздражением бросила мужу:

- Вот он, твой долгий лекторский язык!.. За это тебя и с парохода вымели! Городишь чего не надо! Пхают они в банк, ну и пусть пхают! Может, когда- нибудь подавятся...

Татьяна Семеновна уже не слышала этого разговора. И вообще ничего не слышала и не замечала по дороге домой. Лишь хваталась за сердце и думала: "И зачем поперлась к этим Рузановым. Митя им виноват...".

Ей вспомнилась эта хохлатая курица, запевшая петухом. И она решила: "Ну, паразитка, приедет Митя, башку тебе отсеку! Будешь знать, как горло драть!

Накликала беду...".

Войдя в избу, она увидела, что горит люстра. И это немного успокоило ее. Быстро, однако, дали электричество. "Зашевелились черви, - одобрительно подумала Татьяна Семеновна. - Боятся, Митя приедет...".

И понемногу успокоилась.

После обеда по пути с поля заехали проведать ее Тулин с Федей Сыромятниковым, нынешним главой района и Митиным другом детства. Когда- то это был долговязый жилистый парень. Ходил быстро, как иноходец, впору в председательский тарантас впрягать. Его и звали Федька Рысак. Это прозвище из-за Мити к нему прилипло. И Федя, помнится, одно время дулся на Митю.

Едва окончательно не раздружились. Но в молодости какие обиды? Словно легкий летний дождь, и пролетают быстро, и забываются скоро. Забылась и эта обида.

С возрастом Федя немного раздался в плечах, стал в меру гладок, на лицо чист и носат, как и прежде. Мужик он видный, только слегка сутулится из-за своего высокого роста, которого порой и сам как будто стесняется.

Гости побыли недолго у нее. Выпили квасу и уехали. Оба были грязные, но веселые. Тулин радовался тому, что хлеба хорошие и что намолот пока идет высокий. А Федя хвастался тем, что в районе наконец свою агрофирму создали и теперь хозяйствам проще будет со сбытом продукции. А то вечно в кабале у этих губернских переработчиков, говорил Федя: хотят - казнят, хотят - милуют. Пусть теперь сами покрутятся, поищут себе дураков за бесценок им молоко и мясо валить. Они себе бабки наворачивают, а крестьяне милостину собирают...

Татьяна Семеновна, конечно же, не забыла спросить про утренний случай с электричеством. Сыромятников сказал, что все улажено и даже воров нашли. Оказывается, двое молодцев из Самодуровки, оба колхозные электрики, обрезали провода. Хотели разжиться на цветном металле. Но ГАИ успело их грузовик перехватить у самого приемного пункта. Теперь оба в каталажке сидят. Посадить по теперешним законам, может, и не посадят, а вот убытки возмещать придется.

- Жены-то теперь, поди, с ума сходят? - с бабьей жалостью вздохнула Татьяна Семеновна. - Нужда ведь...

- А у нас не нужда? - возразил на это Тулин. - Две тонны молока из-за них сквасили...

Когда гости стали уходить, Татьяна Семеновна попросила Сыромятникова:

- Федь, ты поторопил бы его. Чего он не едет?

- Теть Тань, я ведь маленький начальник, чтобы главу государства шевелить.

- Ну ты же друг ему.

- Служба не дружба, - заметил на это Тулин.

- А сама-то чего не позвонишь? - спросил Сыромятников.

- Да ну его к родимцам, телефон этот! - отмахнулась Татьяна Семеновна. - Алло да алло, соли два кило...

- Приедет, приедет, мимо дома не пройдет, - наперебой утешили оба.

И Татьяна Семеновна успокоилась, как это всегда случалось с ней после разговоров с близкими людьми. Даже про хохлатку забыла и про ее коварное утреннее пение.

Как всегда, сходила за крапивой. А когда вернулась, увидела на скамеечке возле своей калитки Надю Клопову, их социального работника, молодую, манерную бабенку с короткими кривыми ногами. Несмотря на свои женские дефекты, на праздничных гуляньях эта Надя, изводя капризами своего красивого и во всем покорного ей мужа Гришу, работающего трактористом, вареником заворачивала верхнюю губу и смотрела на супруга с выражением брезгливого презрения, словно бы говоря: "Фи, какой грязный!" И стреляла глазами по сторонам, изображая из себя даму, у которой нет никакого утешения сердцу. Однако, кроме мужа, на нее никто не смотрел. Это обижало Надю и делало ее еще капризней: то ей душно, то прохладно, то вода не та, то водка слишком слабая. И всякий раз Гриша раньше времени уводил ее из компании.

Но на работе Надя не капризничала, и у Татьяны Семеновны с ней сложились довольно добрые отношения.

Вместе с Надей была еще незнакомая белокурая женщина с круглыми, как у сыча, зелеными глазами. Надя представила ее начальницей какого-то отдела департамента социальной защиты населения губернии. А привезла она с собой подарочные наборы для престарелых. Но не для всех, а только для тех, кому за восемьдесят.

Волнуясь и захлебываясь собственным дыханием, переполнявшим ее высокую, налитую женским томлением грудь, начальница заговорила торопливым и монотонным голосом.

- Такая жара, такая жара, а мы вот с подарками, - отвернув кружевной ворот своей кремовой блузки и обдувая взмокшие груди, принялась она жаловаться и одновременно как бы похваляться тем, что вот из-за Татьяны Семеновны и таких, как она, выживших свой возраст людей, ей и приходится претерпевать адовы муки летнего зноя и дорожных неутех.

Надя между тем с пристальным интересом разглядывала свою начальницу и презрительно улыбалась.

- А мне-то зачем ваш подарок? - грубовато осекла Татьяна Семеновна начальницу, как только узнала, с чем они пожаловали. - Вы что, девки, смеетесь, что ль, надо мной? Какой еще подарок? Да мне самой впору дарить!.. Везите вон моим годкам Феде Пименову да Фекле Зиминой. Они в нужде. Им сгодится. А мне совсем ничего не надо! У меня у самой всего вдоволь.

Женщина из губернии немного растерялась от этой ее грубоватой напористости и не знала, как теперь поступить с подарочной коробкой, которую она уже взяла со скамейки и держала в руках, словно большую куклу. А Надя стала легонько смеяться, чтобы своей веселостью сгладить перед губернской начальницей непредвиденную суровость хозяйки двора. И сквозь смешок объяснила:

- Да вы не смущайтесь, Зоя Петровна! Она у нас всегда такая! Она у нас шумноватая, но добрая. Она без всякого сердца шумит.

- Ну, хорошо, хорошо, - мило улыбаясь своим пухленьким личиком, принялась успокаивать Татьяну Семеновну и сама губернская начальница. - Мы не будем настаивать. Мы сделаем все, как вы велите. Мы сделаем для вас исключение, хотя, признаться, это непорядок. Перед законом у нас нет исключений. - И тут же спросила, с шумом набрав полную грудь воздуха: - Позвольте, пожалуйста, еще задать один вопрос: не обижают ли вас социальные работники нашей службы? И вообще, не имеете ли каких жалоб на обслуживание социальной сферы, на медицинский уход?

- Слава Богу, никаких жалоб не имею. Ходят ко мне и Надя вот и наша сельская врачиха Тамара Георгиевна... Каждую неделю ослушивает, простукивает, давление мерит. Нет, - повторила Татьяна Семеновна, - без жалоб живу.

Ох, до чего же надоели ей все эти наезды гостей, их разговоры, расспросы! Никакого покоя не стало! Хуже всякой болезни. Не дадут одной побыть со своими мыслями. И чего все набросились на нее? Мало ли их вон горемычных старух? Вот и шли бы к ним. А ей забот и одной Тамары Георгиевны через глаза! Из-за врачихи и то перед людьми стыдно. К другим вон медсестер посылает уколы делать или давление мерить. А к ней сама идет. Как за барыней ухаживает! Сколько раз говорила: "Не утруждай себя, Тамара Георгиевна! Пусть твоя фельдшерица придет. У тебя и без меня больных много". Нет, все равно сама шлепает. Иные старухи прямо изозлились все! В магазин придешь, а они нарочно разговоры заводят: "Вчера с Феклой приступ был, Тамара Георгиевна и не пошевелилась, побоялась свой зад оторвать от стула. Верку- фельдшерицу погнала. А че она понимает, эта Верка?" - "Мы люди маленькие, не как другие, нам и медсестры через глаза...".

Со временем Татьяна Семеновна и к этим разговорам стала привыкать и к тому, что к ней ходит сама врачиха. И теперь даже немного тосковала, ежели Тамара Георгиевна долго не появлялась.

Врачиха, ослушивая ее, говорила, что сердце у нее отменное, не у каждого молодого ныне такое встретишь. А вот сосуды плоховаты, но и с ними можно долго жить. И эти медицинские заключения прибавляли Татьяне Семеновне бодрости. Хотя как сказать? Все в руках Божьих...

Перед тем как пригнать коров, пришла Нина. Посидели с ней на крыльце. Нина выглядела уставшей и какой-то грустной. Сказала, что хлопочет насчет индивидуальной котельной для школы. Надоело за тепло переплачивать. Цены каждый год вздувают, а с теплом в классах все хуже.

Татьяна Семеновна сердцем чуяла, что дочь сейчас терзается не столько заботой о котельной, сколько чем-то другим, более важным, глубоким и личном.

И не обманулась: так и было, как подсказывало материнское сердце. Нина пожаловалась, что Иринка давно о себе никаких вестей не подает; не звонит и ничего не пишет. Вот непутевая девка, за тридцать перевалило, а до сих пор ни детей, ни плетей! Живет, будто Божья птичка. Еще в начале весны упорхнула со своей концертной бригадой за рубеж и как в воду канула.

И Сергей что-то совсем запропал на своем севере. Похоже, на тракторе заработки везет...

- Одиноко как-то, мама, - печальным голосом говорила Нина. - И постыло. Даже жить тошно. Никаких радостей не стало. Прежде-то на праздники пляска, гармошка, песни со всех концов. А сейчас сядут за стол, напьются до упора и молчат.

- Не о том говоришь, дочка. Веселье не от плясок бывает. Оттого, что душе просторно, - объяснила ей Татьяна Семеновна. - А материнское сердце никогда в покое не живет. Мать до самого гроба в тревога за свое дитя. Вот и я за вас болею, дочь. Вот и мне одиноко.

И она потихоньку обняла Нину. Та прижалась головой к ее плечу, как это делала в детстве, и притихла.

- Хоть бы какой весточкой себя явила, - кротко вздохнула Нина.

- Явит, когда жареный петух клюнет, - уверенно произнесла Татьяна Семеновна. - У тебя, дочка, все только начинается. Это у меня к концу идет. А ты не все принимай близко к сердцу, не каждый дочерний бзик. Молодая она. Многого еще не понимает. Она же не распутница у тебя, не проходимка какая-то... Ежели есть интерес к делу, значит, все еще образуется. Это из пустоцвета ничего не бывает... Вот погоди, пойдут дети, сама станет матерью, испытает все на собственной шкуре, сразу и понятливость объявится.

Нина молча выслушала ее, а потом неожиданно предложила:

- Мам, переходи ко мне жить. Хватит тебе со своей скотиной чухониться. Вдвоем-то нам веселее будет.

Татьяна Семеновна посидела, помолчала и ответила твердо, но так, чтобы не обидеть Нину:

- Нет, дочка, даже птица не покидает своего гнезда. Я и Мите тогда отказала... Нет, никуда не пойду и не поезду из своего дома. В нем и помирать стану. Зачем мне у вас под ногами путаться? Я пока еще в силе. А там как Бог даст... Тут на меня и обижаться не надо. Тут надо и вам понять меня.

Нина вздохнула и не стала больше ничего говорить.

Ушла она от матери успокоенной.

  00:04 22.03