Жизнью он распорядился, а судьбой - нет.

30 лет без Александра Твардовского.

О Твардовском историк Гефтер размышлял и писал много, хотя специальной публикации не подготовил. Но, вникая в суть сложнейших коллизий века ХХ, распутывая узлы связей и взаимоотношений идей, людей, событий, нащупывал подход и способ видения Твардовского в его сложности, многомерности. Был убежден, что поэт, старший его современник, - фигура крупнейшего масштаба и еще не вполне оцененная, не понятая в реальной значимости свершенного им для России.

Публикацию отрывков из дневников, блокнотов и устных размышлений М. Гефтера об Александре Твардовском подготовила Елена Высочина.

Есть странное нечто, в рассуждении не нуждающееся, - любовь к поэтам. Сегодня она сильнее, завтра неожиданно и необъяснимо слабеет. Вот Александр Трифонович сейчас, может, и не так читается, и не так видится, и не так будит мысли, и не так тревожит молодые сердца. Может быть, хотя не проверено, не выяснено. Свою лепту в причины этого вносят огосударствление, оказенивание, всяческая полуправда, сентиментальная ложь о нем. Проще - разного рода лицемерие (я бы так назвал), хотя слово это неподходящее, ибо речь идет о чем-то большем, худшем, мало кем замечаемом. Потому и - худшем. Ибо мешает сейчас молодым почувствовать непотаенный смысл его строк (подтекста не найдешь, он писал текстом). Но, как и у Пушкина, у него, у Твардовского, есть свои тайны: тайны рождения стихов, тайны строф, тайны его необыкновенной и уже привычной конкретики - столь непохожей на всякую иную и вместе с тем необычайно достоверной. Но кроме всех этих тайн, к которым можно прибавить еще немало, есть еще одна тайна. Та, что роднит с Пушкиным.

Когда-то я понял, что Пушкин, который мне близок, начинается в Михайловском. При этом я вовсе не собирался, само собой, отвергать ценность или значение написанного им до того. Но кажется мне, что Пушкин как личность - именно и только в пору Михайловской ссылки обрел себя таким, каким, меняясь, естественно, все же останется собою до конца.

Какое может быть сравнение с Твардовским? Твардовский из поколения (годами несколько старше меня), которое где-то застряло в середине исторических превращений постоктябрьской России. Взрастало в ореоле романтики революционных лет, сражений и коллизий гражданской войны. О событиях знали, были наслышаны, но участия сами в них не принимали. Недавнее прошлое оказывалось как бы своим собственным желаемым будущим.

38-й год - это конец: позади страшные страницы (как мы теперь знаем и понимаем историю нашей страны), унесшие целые генерации людей - тех, на кого вчера Твардовский равнялся; тех, кто его поднимал или кто содействовал его подъему. Твардовский ощущал свою обидную бесприютность. Это обидная бесприютность с радостью, с крыльями за спиною человека, оторвавшегося от прежней почвы и не нашедшего для себя настоящую, постоянно питающую, достойную его жизнь, позволяющую крылья удержать и расправить. Человек без биографии.

Для меня Твардовский был таким же, каким был Пушкин до своих одесских трагедий: заброшенный судьбою в Михайловское, лицом к лицу с русской историей, с ее прошлым, которое указывало - грозно и неумолимо - на что-то совсем не похожее в будущем; не похожее не только на то, что переживала Россия раньше, но и на то, что она могла бы пережить или должна была бы пережить. Обидная бесприютность Пушкина в Михайловском, в истоках которой последующее, нами обретенное в виде оставленного им наследия.

Обидная бесприютность Твардовского разрешилась страшной войной, смертью миллионов погубленных, перевернутым существованием - вот что позволило ему найти свою поэтическую почву, себя в поэзии, найти свою биографию: из предличности стать личностью. Это страшно? Отчасти - да. Он сам в своей поэме, третьей по счету, сказал слова, которые я бы поставил эпиграфом к нему всему: "Да будет камнем камень, да будет болью боль""...".

"Теркина" я принял сразу - приятие его было всеобщим или почти всеобщим. Почему пришелся по душе "Теркин" мне - городскому начинающему интеллигенту, студенту, еврейскому мальчику, далекому совершенно от всяких крестьянских радостей и горестей, быта и уклада той жизни, из недр которой вышел Т ркин? Что породнило и не только тогда, но навсегда? Попробую произвести реставрацию, реконструкцию своего тогдашнего ощущения.

Во втором томе сочинений Твардовского, в послесловии, о "Т ркине" точно, очень интересно и тонко написал Юрий Григорьевич Буртин. Там есть одна мысль, которая мне кажется центральной: люди войны, миллионы разных, не вполне подчас подготовленных к битвам, вовлеченные в новое для себя дело неожиданной стихийной силой, нуждались в том, чтобы нечто их соединило. Соединило не только властью приказа, властью команды, но изнутри, как людей в едином испытании смертью. Я думаю, что здесь угадано и мое собственное ощущение Теркина того времени. Мне кажется, что мысль Буртина могла бы быть продолжена.

Так вот, в той страшной военной рубке, в той невероятной схватке со смертью, что пришла на нашу землю, столкнув нас с нею неподготовленными (в разных смыслах и отношениях), - Твардовский смог избыть, превозмочь, преодолеть и свою собственную обидную бесприютность. Он выразил то, что чувствовали неосознанно большинство живших на этой земле. В их числе миллионы людей и его - срединного, безвекторного поколения.

Необычайно конкретен герой "поэмы про бойца", предметен в подробностях быта, но вместе с тем нет специальных описаний ни возраста, ни профессии, вскользь лишь пара деталей, что проливают свет на биографию.

Но характер ясен, отчетлив, а в нем главное - герой Твардовского поразительно и удивительно свободный человек. Поэт выявил то, что неприметно и полусознательно ощущалось многими и появлялось в поведении и чувствах гигантской массы самых разных людей: они обрели свободу решать самый главный, коренной и изначальный человеческий вопрос: о смерти и жизни.

Твардовский, переживший вместе со всеми 30-е; Твардовский, избывавший собственную обидную бесприютность, нашел внутреннюю свободу своему поэтическому дару в этом кромешном аде войны. Он здесь тоже искупает, как искупали мы все (вне зависимости от роли, возраста и положения) свои 30-е годы. В этом я вижу колоссальное, я бы сказал, философско-историческое значение Т ркина.

"Теркин" не случайно начался в 43-м - возможность выбирать самостоятельно между гибелью и жизнью могла прийти лишь после страшных испытаний 41-го и 42-го годов.

У обретенной свободы оказалось, как у монеты, две стороны: ощущение свободы - орел этой монеты, а решкой явилась свобода убивать.

Сфера его свободы одновременно узка и безгранична. Она узка потому, что распорядиться своей жизнью он может, а своей судьбою - нет.

В одном из важных авторских отступлений Твардовский вкладывает в уста своего героя: "Мне конец - войне конец". Т ркин ощущает своим противником, своим антиподом войну как таковую. Он - сам себе хозяин, - как будто бы один на один схватившийся с войной. Весь вопрос в том, а сможет ли он распорядиться результатом обретенной им свободы?

Может ли он здесь поставить сам себе нравственный предел? В смерти - да. А в жизни?

В жизни после войны?

Припомню "Теркина на том свете". В самом начале там будет такая небольшая, но в высокой степени выразительная сцена: встреча Теркина с генералом покойников, сопроводителем того света. Солдат наш, оказывается, виноват, что пришел "на тот свет" лично, пешком. Там, где подводится баланс, уже не может быть никаких личных-отдельных поступков. Результат не может быть личным, в результате нет места для личности. Вот между этой безграничностью теркинского самообретения и узостью сферы приложения - зазор. Зазор, который неизбежно расширяется по мере перехода от поры, когда солдаты сдавали города, к эпохе, когда они стали города брать. Но этот зазор и нравственный. Он не может целиком реализоваться в образе. Но поэт не уходил от потрясавших самую душу наблюдений над нравственными коллизиями войны, от внезапно приходивших размышлений о том, что же будет после этих побед с его страной... что изменится в ней и как, ведь не вернуться в то состояние, в каком была она до того, как вступила в войну. Не сразу, видимо, все-таки что-то было, что-то рано пришло как рубеж, как перелом.

МИХАИЛ ГЕФТЕР.

  00:04 13.12