Вид из окна Лубянки.

Со временем рассекречиваются не только самые секретные архивы, но и немые обретают дар речи. К таким немым долго принадлежал Владимир Ефимович СЕМИЧАСТНЫЙ, в 1961 - 1967 годах наблюдавший за страной из окон дома на Лубянке. Перед самой смертью он заговорил. Издательство "Вагриус" собрало воедино все написанное им и в эксклюзивном порядке предоставило "РВ" возможность опубликовать отрывок из самых громких мемуаров последнего времени.

Если бы я попытался более точно описать те чувства, которые испытывал в начальный период своей работы в должности председателя КГБ, то сравнил бы их с теми, что переживает человек, плывущий по морским волнам с помощью спасательного круга. Хотя и есть у такого пловца надежда выбраться на берег, однако хозяином положения его никак нельзя назвать, потому что в значительной мере он зависит от воли случая.

Сознание, что мне предстоит стать продолжателем Берии, Ягоды, Ежова и им подобных, не давало спокойно спать. Я размышлял обо всем, в чем они были виноваты. И чем дальше, тем больше сознавал, что с моим приходом в тот же самый кабинет часть негативного груза, который они взвалили на КГБ, в глазах общественности будет отныне связываться и с моим именем.

Правда, значительная доля их деяний была уже разоблачена. Однако меня тревожило, что я с полной уверенностью не могу сказать себе: ничего подобного никогда не повторится. Сам же я дал себе клятву, что не допущу ни на йоту того, что практиковалось в сталинские времена.

Берию отстранили от власти и казнили столь поспешно, что сегодня при анализе и оценке событий минувших лет стали возможны спекуляции. Имели место попытки даже представить его как прогрессивного политика, реформатора и чуть ли не человеколюба. Этому служат в известной степени некоторые документы за подписью Берии. Например, решения в отношении структуры органов безопасности, некоторые хозяйственные меры, а также шаги, предпринятые в системе образования. Берии также приписываются заслуги в развитии атомной и топливной энергетики Советского Союза. Однако мало кто из авторов подобных утверждений задумывается о том, какой ценой за все это расплачивался народ.

Во-первых, не все, что Берия подписывал, рождалось в его голове. Материалы для принятия решений готовились аппаратом образованных людей - юристов, техников, ученых. Немалое значение для развития исследования и производства в сфере атомной энергетики имела и личная заинтересованность Сталина. Основной заботой Берии были здесь, главным образом, поддержание дисциплины, выполнение планов и соблюдение назначенных сроков.

Все его шаги были просчитаны конъюнктурными ходами, чтобы увеличить свое собственное влияние и достичь еще большей власти. Например, когда Берия отвечал за безопасность, на Украине велась борьба против националистов, и он не мог стоять в стороне. В то же время Берия в своих письмах (это стало известно уже после смерти Сталина) вдруг стал критиковать украинские партийные органы за "слишком жесткую позицию" по отношению к бандеровцам. Столь же "благосклонно" и "либерально" он относился к националистам Белоруссии и Прибалтики, хотя писал и о чрезвычайной русификации местного населения, о небрежном, грубом отношении к местной национальной культуре, языку. Берия был безжалостным карьеристом - в этом я твердо уверен.

Я хотел бы еще упомянуть Ягоду и Ежова - двух предшественников Берии. Ягода руководил НКВД в 1934 - 1936 годах, а Ежов непосредственно после него до 1938 года. Без них "треугольник ужаса" был бы не полным. Оба доказали, что могут расправляться с "врагами народа", держать всех в "ежовых рукавицах", как того пожелает вождь.

Теперь еще о двух, я бы сказал, антиподах - Серове и Шелепине. Бывший заместитель Берии, очень близкий к нему человек - Серов - непосредственно участвовал в высылке целых народов: карачаевцев, чеченцев, немцев Поволжья, крымских татар, ингушей, балкарцев и других, за что получил от Сталина высшие воинские награды. Работая в ГДР в качестве представителя НКВД СССР по эвакуации имущества, он послал Сталину шифровку -донос на работающего у Жукова генерал-лейтенанта Телегина, члена Военного совета Группы войск в Германии. В шифровке он сообщал, что тот озлоблен на НКВД. Телегин был арестован и осужден на 25 лет. Серов имел прямое отношение к расстрелу пятнадцати тысяч польских военнослужащих в Катынском лесу. Он был одним из инициаторов попытки создания особой тюрьмы для политзаключенных.

Но Хрущев знал Серова еще до войны (тот был чекистом на Украине) и, переехав в Москву, перетащил его к себе. Серов сопровождал Хрущева во всех поездках - и внутри страны, и за границей в роли начальника охраны. Во время поездки Хрущева в Великобританию англичане, зная о кровавых делах Серова, не захотели его принять.

Не исключаю, что близость Серова к Хрущеву и поддержка его первым лицом нашего государства объясняется тем, что Серов мог уничтожить на Украине и в Центре многие документы, изобличающие Хрущева в причастности к репрессиям.

Когда я пришел в КГБ, многие документы, компрометирующие Хрущева, уже были уничтожены или подчищены. Я сам видел документы с вытравленными на них текстами.

До конца декабря 1958 года Серов оставался председателем КГБ СССР, а затем был утвержден начальником ГРУ Министерства обороны СССР. Только много позже он был разжалован до генерал-майора, чему немало способствовал прокол с Пеньковским, наказан в партийном порядке и лишен наград, полученных за выселение репрессированных народов.

После снятия Хрущева его вообще выгнали из партии и с работы.

Шелепин был направлен на работу в КГБ перед новым, 1959 годом. Ему объяснили, что в КГБ нужен свежий человек, который нетерпимо относился бы ко всякого рода злоупотреблениям со стороны этой организации. Проводя "десталинизацию" КГБ, Шелепин проделал огромную полезную работу. Строгой проверке были подвергнуты многие темные акции, в том числе и так называемое ленинградское дело. Просматривались служебные бумаги, рассказывавшие, кто и когда получил награды и был отмечен за "разоблачение врагов народа". Доказанными служебными преступлениями затем занимались прокуратура и суды.

Далось это нелегко. Кое-кто сопротивлялся, ссылаясь на то, что они лишь послушно выполняли чужие приказы. Все же часть офицеров досрочно отправили на пенсию, но, если они действительно выполняли чужие приказы, им сохранили как пенсии, так и служебные привилегии.

С помощью ЦК КПСС, ЦК компартии союзных республик, крайкомов и обкомов Шелепин произвел значительную замену кадров в центральном аппарате КГБ и его местных органах. Он принял энергичные меры по продолжению рассмотрения дел незаконно арестованных по политическим мотивам. Невинные люди были освобождены, и обвинения против них сняты.

Именно тогда Хрущев поспешил заявить, что у нас нет арестованных по политическим мотивах (хотя такие еще были).

Смещая одних и назначая других, надо было также не упускать из виду сохранение профессионального уровня аппарата. Руководящие посты были прежде всего постами политическими. Чтобы прошлое не повторилось, занявшие посты люди должны были быть зрелыми, принципиальными, опытными. Я думаю, что в конце 50-х - первой половине 60-х годов Шелепину, а потом и мне удалось изменить образ КГБ. Он перестал быть "домом ужасов".

Почти все, кто составлял ближайшее окружение председателя КГБ после ухода Шелепина, остались работать со мной. Я взял с собой вначале только своего шофера. Когда в гараже ЦК по внутренней радиосвязи объявили, что его немедленно вызывают к председателю КГБ, он сильно разволновался. Газеты к тому времени еще не сообщили о моем назначении.

Мы с ним встретились на Лубянке. Он удивленно посмотрел на меня и сказал:

- Вы тут тоже?

- Да. И по тому же поводу.

- Так что же такого страшного мы с вами натворили? - растерянно спросил он. - У меня совесть чистая, я по дороге все передумал, всю свою жизнь вспомнил...

Мне, как преемнику Шелепина, во многом пришлось продолжить начатые им преобразования. Не раз, выступая перед общественностью, я говорил: "Тюрьма - не лучшее место для перевоспитания". Один раз во время обхода внутренней тюрьмы на Лубянке открываю дверь одну, другую: "За что сидишь?" Арестанты - почти все одной национальности - сидели за спекуляцию, валютные операции и другие подобные действия. Но ведь для родственников они были "политическими заключенными", так как сидели на Лубянке. Я приказал немедленно перевести в Лефортово не только заключенных и всю внутреннюю тюрьму, но и следственный отдел...

Мой рабочий день начинался в девять часов. Зимой я ездил на работу из своей квартиры в центре Москвы, а летом - с дачи, откуда дорога до центра города занимала примерно полчаса езды. Это время я использовал для знакомства с печатью. В здание КГБ я входил через подъезд ‹1. Это был отдельный вход, предназначенный только для председателя, его заместителей и важных гостей. Все остальные сотрудники пользовались иными подъездами. Причина такого порядка была простой: мы не хотели, чтобы оперативные работники проходили через двери вперемежку с официальными визитерами из ЦК партии, из Министерства иностранных дел или Совета Министров. К тому же подъезд хорошо просматривался со всей гигантской площади, находившейся перед зданием. Так зачем, спрашивается, выставлять работников спецслужбы без всякой нужды на глаза посторонним?

В моем распоряжении были две правительственные "Чайки", одна "Волга" и вездеход. На конспиративные встречи я, разумеется, не ездил на роскошном автомобиле с правительственными номерами, чтобы не привлекать внимание, и поэтому моя "Волга" ничем внешне не отличалась от остальных машин, только мотор у нее был сильнее, чем у серийной: на всякий случай.

В начале шестидесятых в Советском Союзе была еще шестидневная рабочая неделя, так что побыть с женой и детьми можно было только в воскресенье. Постепенно в стране начали вводить пятидневную рабочую неделю, но я настолько привык заниматься делами по субботам, что сохранил для себя правило посвящать делам хотя бы утренние часы. Но больше всего я любил время около полуночи. Замолкали телефоны, никто не требовал от меня ни совета, ни распоряжения. Наступал час для самых глубоких размышлений.

...А приходилось иной раз заниматься самыми неожиданными делами. Одно из них связано с именем того же Берии, впрочем, правильнее сказать, его семьи. В Свердловске не приняли в комсомол правнучку выдающегося советского писателя Максима Горького, одновременно дочку сына Берии. Брак имел место уже после смерти писателя, так что о том, с кем он войдет в родство после того, как выйдет замуж его дочка, не имел, разумеется, и понятия. Однако, что случилось, то случилось.

Первый секретарь ЦК КПСС Сергей Павлов по моей просьбе вскоре исправил глупое положение. Я решил, что на этом мои контакты с семьей Берии и закончатся. Однако не закончились. Видимо, своим успешным вмешательством я только побудил Сергея Лаврентьевича Гегечкорию обратиться ко мне снова. На сей раз проблемы были с квартирой. Правда, ту, которую я им выхлопотал, еще будучи в КГБ, они благополучно получили, но Сергей имел несчастье неудачно жениться и во второй раз. Теперь вторая жена требовала развода и дележа имущества.

- Надо хорошо подумать, прежде чем жениться, - высказался на этот счет я, но в помощи не отказал. У Сергея была своеобразная манера разговаривать: и весьма настойчивая, и печальная одновременно. Казалось, еще мгновение - и он расплачется.

Я снова воспользовался своими контактами и влиянием, и, в конце концов, квартиру делить не пришлось. Я был рад, что хоть как-то содействовал тому, что у семьи Берии не появилось причины озлобиться, невзлюбить Советскую власть.

Потом возникли трудности с сыном Сергея. Как рассказывал отец, окружили его сомнительные люди, толкают на нехорошие дела и, оступись парень, могли бы снова всплыть на поверхность имена его предков, что очень устроило бы антисоветски настроенных людей. Последние могли бы воспользоваться проступком внука Берии для определенных действий. Решение виделось одно: помочь.

Прошло еще три года, и я помог самому Сергею перевестись из одного киевского научного института в другой. Мои периодические контакты с сыном Берии продолжались примерно лет десять. В последний раз я видел Сергея во второй половине семидесятых годов. И когда я читаю опубликованные тексты его интервью, которые он визировал, то не знаю, что и думать. Я не чувствую, что за ними стоит тот человек, которого я знал. Я не могу понять, как это вдруг ни с того ни с сего, он снова гордится фамилией отца, которую опять носит, хотя, сдается мне, сделал это из чисто рекламных соображений.

Жаль, что проливая слезы над имевшими место несправедливостями прошлого, подчас выпадавшими и на его долю, он не вспомнил о страданиях тех, кому его отец действительно принес зачастую никогда и ничем невосполнимое горе. И таких бед было - море!

  00:04 10.10