Писатель о писателях "Как хочется поверить в свою страну!".

Он был бы, безусловно, рад этому двухтомнику, выпущенному в 1996 году столичным издательством "ПИК" и включившему в себя, помимо "Дневника", еще и "Тьму в конце туннеля", и "Мою золотую тещу", и "Дафниса и Хлою". Маститый прозаик, корифей нашей литературы, Юрий Маркович Нагибин до конца дней своих жил ожиданием Новой книги.

Помню, в 1992 году я позвонила ему и поинтересовалась, нет ли в его столе чего-либо неизданного - для "Московского рабочего". Оказалось, есть, и немало, но: "Если это вам, Таня, в руки - могу собрать однотомник, куда войдут, скажем, трилогия "Бунташный остров" и около десятка новых рассказов".

Смешно звучит - редактировать Нагибина. Я прочитала рукопись запоем, созвонилась с автором относительно нескольких уточнений (для себя) и была по наивности убеждена, что книге открыта "зеленая улица". Однако, вопреки моему убеждению, толстая папка с белым ярлычком "Юрий Нагибин. Бунташный остров" со скрипом поползла по закосневшим издательским службам, безобразно долго пролеживая в каждой из них. Невольно вспоминалось его прозорливое: "Если это вам, Таня, в руки..." Книга словно постоянно наталкивалась на невидимые преграды, она необъяснимо вызывала раздражение у тех, от кого зависело ее продвижение к типографии; ее постоянно отодвигали в сторону, молчаливо так отодвигали, без объяснений, словно давая мне понять - успеется, спешить некуда, выйдет рано или поздно.

Вышла - поздно. В конце июня 1994 года, спустя неделю после смерти Нагибина. Прочитав последние вещи писателя, с горечью поняла: всю жизнь свою он наталкивался на такие вот невидимые стены, все давалось ему вопреки, а не благодаря чему-то, и то, чего удавалось ему добиться, оплачивалось им вдвойне и втройне по сравнению с более удачливыми, но менее талантливыми собратьями по перу.

А в середине того, последнего своего, года он пришел в "Московский рабочий" на презентацию литературного журнала "Кольцо А" - как автор и член редколлегии. Он говорил в тот день умно и ярко - впрочем, как всегда,- о судьбах литературы и России, и это было для меня как бы продолжением наших долгих с ним за два последних года вечерних телефонных разговоров, когда он, расспросив о бедах своей рукописи в издательстве и о московских новостях, по- художнически точно обобщал то, чем жили, на что надеялись и о чем тревожились мы все, благодарно поддерживавшие изначально реформаторов и Ельцина. Я слушала Юрия Марковича в такие вечера, не замечая подчас, как проходило полчаса, час...

На презентации я сидела напротив него: седовласый, породистый, с львиной головой, с красивым, но смертельно усталым и уже заметно обвисшим лицом, вполголоса иронизировавший, что вот, мол, уже и ноги плохо ходят, да если еще и слух откажет - беда. Но несмотря на усталость, на отяжеленность массивной фигуры, были в нем невытравленные всей беспородной сущностью большевистского бытия, аристократизм и достоинство, была нестертая повальной советской обезличенностью - шариковостью - личностная независимость, обратной стороной которой очень часто проглядывают леденящие душу одиночество и незащищенность. Все то, что сопутствует подлинным творцам, становясь контрастным фоном судьбы.

В "Тьме в конце туннеля", вспоминая детство, писатель признается в горьком осознании себя белой вороной среди дворовых мальчишек родных ему Чистых прудов: "...я на всю жизнь запомнил тот долгий, угрюмо не узнающий взгляд, каким меня пронзали, стоило хоть чуть высунуться. Этот взгляд означал: тебя терпят, ну и сиди, не рыпайся".

Если проследить - по книгам, которые у него в той или иной степени автобиографичны, жизненный путь Юрия Нагибина, если сопоставить его внешнюю благополучность, его читательское признание, огромные тиражи его книг, несколько отличных фильмов, снятых по его сценариям, наконец, заграничные поездки, бывшие в те годы показателем преуспевания, с одной стороны, а с другой - ватную стену молчания вокруг него официальных литературных чиновников, не выдерживавших рядом с чудом сохранившимися интеллигентами даже малейшего сравнения в совестливости и порядочности, то станет вполне объяснимым такое нагибинское признание в "Дневнике": "Вплоть до восемьдесят пятого года, когда началась перестройка, я жил вне общественной, социальной, политической жизни из соображений гигиены".

Художник и власть - они всегда чуяли друг друга с предельной безошибочностью и взаимной отчужденностью. Достаточно просмотреть столь щедрые к иным наградные списки бывшего Союза писателей СССР - фамилия Нагибина там если и встречается, то точно такой же белой вороной, как в дворовой иерархии. Сравним: стараясь завоевать авторитет московского двора, крепкий мальчик не уклонялся от драк и не раз одерживал верх над "противниками", отлично гонял колесо, метко бил камнем в цель, не предавал друзей и мог постоять за себя, но оставался чужаком среди детей быстро разраставшегося класса советского мещанства. И - взрослый человек, писатель, чьи книги стоят на полках почти в каждом доме, до последних дней чувствовал свою отъединенность от толпы и шумных сборищ. Даже в нынешние времена, вселявшие в него, невзирая на сонм противоречий, порождаемых переходной эпохой, надежды на цивилизованное "выздоровление" России, Нагибин с чрезвычайной щепетильностью относился к своему в ней общественному присутствию. И все-таки надежда на прорыв страны из туннеля к свету была в нем сильна настолько, что иногда, будучи не в состоянии присутствовать на каком-либо из многочисленных тогда демократических форумов, он непременно присылал с женой Аллой Григорьевной отпечатанный на машинке текст своего выступления - всегда образного, сжатого, бьющего в "яблоко".

Да и в прежние годы дистанцированность от властей предержащих отнюдь не означала для Нагибина "выпадение" из жизни вообще: студентом он ушел на фронт, отслужил во фронтовой газете, знал не понаслышке, что такое атака, был свидетелем многих тяжелых событий начала войны. Но и там, в кровавых буднях, он оставался прежде всего писателем, честно фиксировавшим все то, что потом легло на страницы его рассказов и повестей.

Всколыхнувшие всю страну преобразования начала девяностых, встреченные писателем как единственно верный путь к прогрессу, на первых порах потрясли Нагибина тем, что вместе с ними были вынесены на поверхность вся муть и весь смрад, скопившиеся под тоталитарной крышкой: в одном котле забурлили ярый антисемитизм вкупе с национализмом вообще, фашистские лозунги, воинствующая совковость, чуть ли не спортивный азарт приобщения к религиозным обрядам, придыхание вокруг изжившего себя самодержавия и т.д. и т.п. Во всем этом ему отчетливо виделось огорчительное проявление бескультурья. Бескультурья, способного опрокинуть в конце концов нарождающуюся государственность новой России.

Не каждому из нас, зачастую толкующим библейское "несть эллин, несть иудей" лишь в узкой конкретике употребленных тут понятий, дано прийти к высшей мудрости планетарного мышления.

Юрию Нагибину, не обласканному никакими властями, Юрию Нагибину, все еще не оцененному в полной мере писателю и - увы - не во всем понятому современниками гражданину, Юрию Нагибину это было дано. Не случайно, наверное, он умер легкой смертью, во сне - как святой.

Татьяна КУЗОВЛЕВА.

  00:04 03.07