Фрагмент новой киноповести "Люди сумерек".

(Ч.2).

Рустам Петрович вздохнул с глубоким облегчением - чувство тяжести за грудиной таяло, потеплели и непослушные ноги, вернулась и ясность ума. Одной фразы оказалось достаточно, чтобы парализовавший волю страх исчез: "Я за советом приехал." Тот гость, прихода которого он ожидал даже во сне - целый год! - прямо с порога произнес бы совсем другие слова.

Отец и мать с трудом выволокли осатаневшего Трезора на улицу, Афоня юркнул за ними, и офицер остался в доме один - всего на минуты.

С поразительной для его комплекции сноровкой офицер удостоверился, что висящее на стене ружье не заряжено, что запасного выхода из дома нет, спрятал в ящик кухонного стола нож из златоустовской стали -тяжелый клинок может прилететь в спину, и даже заглянул в погреб.

Обеспечив возможную безопасность, капитан уже с прежним благодушием на лице снял бекешу, не забыв при этом переложить в карман бриджей миниатюрный браунинг. Табельный револьвер в кобуре он загодя убрал в саквояж, не желая пугать обходчика своим и без того боевым видом. Инструкция "о чести и достоинстве", плод ума великого князя, обязывала любого офицера армии выполнять служебное задание, пусть и секретное, непременно в форме с соответствующими званию и роду войск знаками отличия.

Три часа назад военпред князь Михайловской срывающимся от волнения голосом зачитал капитану Литвинову шифровку из штаба округа о событиях в бухте Чепульмо. Трагичная новость не повлияла на способности Литвинова мыслить быстро и логично. Военпред еще мял в руках шифровку, а Литвинов уже сознавал, что оказался в ситуации выбора, никак не оговоренного с коллегами из Генштаба перед его командировкой на Урал.

Либо он должен отказаться от "разработки" обходчика, а первым же поездом уехать в штаб округа, как обязывал устав. Но тогда, получается, он не выполнит приказа командования и, что еще хуже, не достигнет святая святых в его профессии - результата.

Либо в оставшиеся до отхода поезда часы действовать с прямолинейностью слона в посудной лавке.

- Извините, что не представился сразу. Серафим Викентьевич Литвинов. Капитан разведывательного управления Генерального штаба российской армии. В мои планы не входит причинить вам беспокойство, мы не жандармы. Просто побеседуем, как два защитника страны. Протоколировать разговор я не буду. В саквояже сюрпризов нет, там мои личные вещи. Присядем?

Отец послушно опустился на указанный ему табурет возле окна, улыбающийся капитан сел на скамейку под образами - в тенистый угол.

- О чем беседовать? - пожал отец плечами. - Не служил я в армии, стыдоба от людей. Лекарь браковкой признал. Фаина и Афонька о том не знают. Вы уж, господин хороший, им ни гу-гу, Богом молю.

Уши капитана густо покраснели, краска залила и лицо, шею. По материалам дела он представлял обходчика дюжим здоровяком (хилый не пробежит три версты по сорока-градусному морозу), перед ним же ссутулился тщедушный человечек ниже его на целых две головы - подросток. Мышление стереотипами, коллега, двойка за профессию!

- Рустам Петрович, нам обоим сейчас скучно. Мы оба знаем про себя, что достойные люди - патриоты не на словах. Вы - предотвратили катастрофу поезда, рисковали жизнью, не меньше. Я привез из Черногории пулевое ранение, из Германии - удар ножом в спину. Ответьте мне всего на один вопрос и я сразу уйду - лучше полюбуюсь горами до прихода локомотива.

Помните возвращение из Петербурга? Почему вы сдали билет из вагона I класса и приобрели самый копеечный - в общий вагон? Билет оплачивала казна, разница от цен вам бы не досталась - зачем же по собственной воле обрекать себя на неудобства? Где логика? Объясните, пожалуйста.

У Рустама Петровича свело горло, кровь со всего тела разом переместилась в голову - он будто сорвался с обледенелой стены каньона и полетел вниз головой на рельсы. Жгучая обида вышибла слезы из глаз: гость поначалу разыграл рубаху-парня, обаял душу, а сам. Нельзя обманывать темных людей таким способом, подло это!

- Ждал я, ждал - прохрипел отец. - Узнали как, цельный год ведь прошел?

- Для нашей организации не существует сроков давности, - ответил Литвинов бесцветным голосом, испытывая брезгливость к самому себе за беспомощность.

Артистизм, с которым Литвинов предстал семье в роли гусара, иссяк, а без вдохновения, без настоящего творчества, знал он по опыту, не добиться результата. Но вызвать кураж усилием воли никак не удавалось.

- Очевидно, я недостаточно откровенен с вами и это не позволяет вам понять причину моей настойчивости. Хорошо, расскажу. Вагон I класса, на котором вы не поехали, взорвался перед станцией Бологое. Помните? Среди погибших оказался и управляющий Мотовилихинского сталепушечного завода. Отто Франкович Брусс - конструктор от Бога! Брусс возвращался на завод с утвержденным комплектом чертежей скорострельного орудия для наших крейсеров. Чертежи исчезли.

- Сгорели, может? Полыхало будь здоров, - мрачно сказал отец. Он уже оправился от шока и с предельным вниманием слушал капитана.

- Нет. Чертежи попали к японским корабелам. Факт доказанный. В связи с этим хочу спросить: почему вы сбежали с места события? По словам очевидцев, вели себя геройски: первым полезли в огонь, угорели. И вдруг сиганули в лес, петляли по сугробам до утра, потом отсыпались на сеновале. Бабы опознали ваш рисованный портрет. Лично я на сто процентов уверен в вашей невиновности, но нашим псам в погонах нужна жертва - им отчитываться перед государем. Почему вы сдали билет и почему сбежали? А может быть, из благородных чувств покрываете кого-нибудь?

Рустам Петрович тупо молчал, страшась выдать Груню случайным словом, мимикой лица. Фразу о "псах в погонах", которым нужна жертва для заклания, он истолковал как конечную цель допроса.

Литвинов мысленно выругал себя за проговорку, обычно он бессознательно контролировал даже интонацию отдельного слова. Сейчас он тоже молчал, обдумывая линию поведения, если малограмотный обходчик вдруг осознает свои юридические права и вообще откажется разговаривать и укажет ему на дверь.

Или - совсем конфуз! - пригрозит пожаловаться в газету.

Журналюги всех мастей горой встанут на защиту любимца: по какому праву легендарного патриота, обласканного императором, допрашивал безвестный капитанишка? Возмутится шеф корпуса жандармов: армейская разведка белены объелась - расследует диверсию внутри страны? Обер-прокурор Сената назначит расследование, депутаты от всех партий возбудятся, как коты от валерианки, и потребуют крови начальника Генерального штаба. Точка. Дальше думать нельзя.

Как раз подобного поворота событий более всего опасались и капитан Литвинов, и начальник отдела подполковник Целовальников. Тонкость миссии Литвинова в том и состояла, чтобы обходчик добровольно дал письменные показания на дочь богатейшего заводчика Рябушинского, чтобы ему и мысль не закралась в голову, что его принудили к бесчестию или спровоцировали.

Молчание достигло ощущения физической неловкости. Интуиция подсказывала Литвинову: влюбленный в Рябушинскую Груню бедолага не раскроет дальше рта и под дулом пистолета. Пора завершать разговор, пора выкладывать на стол последние козыри.

Капитан внутренне ужался, сознавая, на какие разрушительные муки совести без поводов к тому обрекает он - русский офицер! - слабого здоровьем, крайне наивного и мнительного обходчика.

- Три часа назад в бухте Чепульмо японская эскадра атаковала крейсер "Варяг" и канонерскую лодку "Кореец". В Порт-Артуре, Владивостоке японские агенты подожгли артиллерийские склады. Война, Рустам Петрович. Россия еще не знает, газеты объявят вечером. Молчать - ваше право. Но запомните: часть крови погибших будет и на вашей толстовке, господин молчун, потому что я хочу выявить японского агента, а вы не желаете помочь мне.

А если по "Варягу" стреляют из орудий конструктора Брусса? Сознаете ли вы, какой грех берете на душу? Да вашей жене и сыну носу не показать в Сыростане, если там узнают.

Воображение отца не могло нарисовать бой "Варяга" с целой эскадрой, арсенал морских порохов представлялся ему похожим на погреб с корзинами картошки. Но мысль, что государство разлюбит его, сироту, что отныне он не принадлежит к удивительнейшему, отлаженному, как механизм часов, сообществу миллионов людей, оказалась жуткой для Рустама Петровича. Зрачки его глаз расширились, он явственно ощутил грудью сначала холод могильной плиты, потом нарастающую тяжесть, боль.

В комнату заглянул и поспешно ретировался продрогший Афоня. Капитан снизил голос до деликатной громкости.

- Что ж, молчать - ваше законное право. Я погорячился. Извините. Хочу лишь добавить, что завтра государь непременно объявит войну Японии. И тогда по закону военного времени я увезу вас с собой в Петербург и сдам: палачам, да, да. У них в руках вы разговоритесь, не было еще случая, чтобы агенты упорствовали дольше недели. Докажут вину - расстреляют, не докажут - дадут пять лет каторги, чтобы не отвлекали силы Генштаба в горячее время.

Литвинову нестерпимо хотелось курить, однако будет полное свинство, если он сейчас позволит себе удовольствие, которого лишен обходчик.

Жажда табака туманила мозг. Капитан Литвинов тщился и никак не мог сформулировать словами ускользающую от него важную, очень важную догадку. Он был близок к разгадке опасной для его жизни истины еще в поезде, когда ночами напролет размышлял о том, зачем подполковник Целовальников угнал его в командировку, дорогостоящую, но явно бесполезную для их операции.

Вместо папиросы Литвинов вынул из планшета и положил на стол перед отцом свой последний козырь - фотографию Груни и смеющегося Рустама Петровича, сделанную им на память в мастерской Оцупа.

- Помогите мне спасти ее. Я вернусь из штаба округа через пять-шесть дней. Потом времени для раздумий у вас не будет.

На крыльце дома Литвинов жадно дышал и не мог надышаться морозным вкусным воздухом. Он вглядывался в перспективу скалистого каньона, по дну которого змеились рельсы, переводил взор на сахарные ели, венчавшие пики утесов, крепко зажмуривал глаза и за краткие секунды воссоздавал ландшафт в мельчайших подробностях.

Тонко и непривычно для зимы пахло сосновой смолой. На обледенелой колоде синицы в драку обклевывали заячьи лапки. Капитан подумал: кто помогает семье заготавливать топливо на зиму? Станция снабжает углем или самим приходится - вдвоем! - и валить, и распиливать, и доставлять к дому неподъемные лесины? И картошка на огороде требует пота, и сенокос, и скотина, и ответственная работа на путях всего за семь рублей в месяц - каторжане! И у мальчонки характер под стать: угрюмо насупил брови - делает вид, что не замечает дядю, а улыбнулся бы солнышком, задал вопрос поглупее, тогда он, Литвинов, приласкал бы его, как родного, и позволил выстрелить из браунинга по вороне - плевать боевому офицеру на запретительные инструкции!

И мать сопливого упрямца орудует вилами, не проявляя любопытства к постороннему мужчине: староверка, что ли? Еще более странно ведет себя пес с медвежьей мордой: зверюга не рвется с цепи к чужаку, как следовало бы, не исходит злобным лаем, роняя пену с клыков на снег, а молчит и о чем-то умоляет его человеческим взглядом.

Литвинов бесстрашно взъерошил Трезору загривок. В ответ на непрошеную ласку пес вдруг скорбно завыл. Резонирующие от мороза громады гор вокруг полустанка усиливали вой до погребального трубного гласа. Оглушенная ворона выронила из клюва заячью лапку.

Афоня присел перед псом на корточки, встревожилась и мать, они наперебой успокаивали Трезора умильными словечками, стыдили, словно непослушного ребенка, а пес выл и выл, явно отпевая чью-то душу. Афоня затараторил скороговоркой стоящему безучастному капитану.

- Дядя, а слезы у собак настоящие? От обжорства бывают слезы? Трезорка мяса слопал, во-от кусок! Без Трезорки моя жизнь сразу под откос, пропаду в сиротах.

Литвинов будто по команде сделал поворот "кругом", снег громко захрустел под его удаляющимися шагами.

Едва гость вскарабкался по откосу на пути и стало ясно, что он не возвратится, мать тотчас перекрестила во избежание сглаза сына, корову, воющего пса, дворовые постройки и устремилась в дом.

Отец с опущенной головой сидел на кровати, потирая правой ладонью грудь, левая рука безвольно висела, мать сразу обратила внимание на ее белизну.

- Рустамушка, кормилец, что стряслось? Худо тебе? Или побил он тебя? А ну, покажи.

Рустам Петрович отстранил жену вялым жестом, лицо покрылось каплями холодного пота.

- Не наговаривай на человека, по делу приходил. Подай-ка пимы - ноги стынут.

Мать поднесла пимы, но не догадалась помочь надеть их, она не знавала катастрофически сильных болей, кроме болей во время быстрых родов. Высказала с легким осуждением в голосе.

- Застудил в тот раз легкие, вот и давит грудь. Заварю шалфею, чур, пей без капризов. Баню истоплю, пропаришься, чай с малиной ты любишь.

Простой диагноз избавил мать от панического страха за жизнь отца, а главное, она знала теперь, как ей поступить. Распахнула форточку окна, чтобы дух чужака выветрился поскорее и более не влиял на отца, вознамерилась подтереть слякотные следы у порога и только сейчас увидала оставленную капитаном фотографию, на которой смеющийся отец обнимал за талию Груню.

С недоумением мать впилась глазами в улику, до сознания не сразу дошло, что юная особа и есть петербургская любовь Рустама Петровича. Афоня, чуткий сын, заметил творящуюся с матерью перемену: она враз ссутулилась, лицо снова стало похожим на маску с безжизненными глазами и глубокими складками вокруг рта. Инстинкт защитника подсказал мальчику порвать фотографию, однако мать звонко шлепнула по руке.

- Он кто тебе? Родитель кровный или снег прошлогодний?

Мать помедлила в раздумье и пристроила фотографию на красное место под образами, где хранился пузырек со святой водой. Осторожно, как старуха, опустилась на лавку, долго смотрела с горьким любопытством на лежащего лицом к стене мужа. Сил на сострадание не было, слишком внезапным оказалось падение с высот счастья в колодец прежней безысходности.

Родила, вот и прислала гонца, решила мать, в Симе узнают люди - стыда не оберешься, в тайге сыскала, так в город и сама припрется с малым на руках.

От страха, что ее жадное до любви тело снова станет бесчувственным к мужским ласкам, а ночи на полустанке вместо единственной радости превратятся в мучение и переезд в Сим сорвется и не бывать переменам в судьбе, сердце матери подскочило к горлу, в мозгу взорвалась бомба гнева.

Она сдернула ружье с гвоздя на стене и выбежала в чем была на улицу.

После дома обходчика стиснутая горами железная дорога делала петлю с узкой, всего саженей пятьсот, горловиной. Мать помнила, что локомотив за чужаком еще не проходил, и она успеет застрелить врага в упор, если бегом пересечет горловину по прямой. Тропинку в сугробах натоптали Афоня и Трезор: неразлучные друзья забавлялись тем, что, помахав рукой, вильнув хвостом мелькнувшему в окне вагона пассажиру, они стремглав бежали через горловину и приветствовали того же самого пассажира к его изумлению.

Палимая яростью мать прыжками одолела последние метры до путей, отдышалась и увидела уже удаляющуюся от нее фигуру чужака: капитан обогнул петлю гораздо скорее, нежели она предполагала. Мать вскинула ружье, долго и хладнокровно целилась, понимая, что убить нужно с первого выстрела, и нажала спусковой курок. Выстрел не громыхнул, в казеннике не оказалось патрона.

Волоча ружье прикладом по снегу, бессильно передвигая ноги, рабыня с полустанка побрела домой. Она рухнула ничком возле продолжающего скорбеть пса и тоже завыла неузнаваемым голосом, точь-в-точь как обреченная погибать в капкане волчица - игривая рослая самка, способная на воле дать не одно потомство.

  00:04 15.11