К 850-летию Москвы: На том же месте....

Мимо катила летняя предвечерняя Москва девяносто второго года - распаренная, издерганная, взвинченная. Рядом с нами, на ступеньках Центрального телеграфа, торговали сигаретами, презервативами, теплыми лепешками, свежей клубникой, газетами, порнографическими открытками, пластмассовыми бутылями с жидкостями всех цветов. Мой восьмидесятилетний собеседник, отстраненно улыбаясь, пытался удержать клочок жизненного пространства. Но ни растерянности, ни озлобления в голове, лишь неизменная ирония, легкая снисходительность, не вязавшаяся вроде бы с его деятельностью.

...Старшина курса подавал команду: "Товарищи офицеры!". Слушатели вставали. Полковник небрежно взмахивал рукой, поднимался на кафедру, доставал из внутреннего кармана кителя часы...

...Сегодня легкий светлый костюм облегал все такую же ладную фигуру. Пиджак сидел на нем не хуже, чем когда-то китель. Ну стариковские морщины на щеках, поблекшие глаза. Но по-прежнему улыбчивые губы. Словно законсервирован. Сразу узнал меня. Хотя был-то я одним из "товарищей офицеров", на исходе сороковых годов слушал его лекции, сдавал ему экзамены. Время унесло столько подробностей что было б неудивительно, если б мы разминулись в нынешней Москве, не заметив друг друга на углу Тверской и улицы Огарева. Правда, этой встрече предшествовала еще одна. Я уже был в штатском, он - еще в серебристой полковничьей папахе. Мы столкнулись на этом же углу зимой 1956 года. В том, что мы дважды здесь встретились, оказывается, ничего удивительного. Большую часть жизни он прожил на Огарева. Но в середине 60-х здешние дома начали передавать учреждениям, людей расселили кого куда, он попал к черту на кулички, за Киевский вокзал, в Сетуньский проезд. А тут еще - извольте радоваться - отставка. Но сохранили место в ученом совете, пригласили в гражданский вуз. Доктор наук, профессор.

Тоскует по насиженным местам - рядом старый Университет, Ленинка, в сановном доме на улице Грановского приятели еще школьных лет - "Да, трое нас уцелело..." Когда давление в норме, он из своей глухомани, из Сетуньского, добирается в центр - прошвырнуться по Горького, Огарева, Герцена.

Все это отставник выложил мне, сдержанно усмехаясь, не ропща на судьбу и сохраняя исторический оптимизм.

- Удивляетесь? - оглянулся он на меня. - Небось, держали за служителя культа личности. Но приверженность идее не надо путать с приверженностью отдельным фигурам. Трагедия в том, что далеко не все фигуры соответствовали идее. И сейчас идеи демократии пытаются осуществить не слишком значительные персонажи, взращенные на идеологической мешанине, нравственной неразборчивости.

Он снисходительно улыбнулся. Демократия создаст предпосылки, в дальнейшем могут появиться лидеры, соответствующие идее.

Мне стало скучновато. Он и теперь найдет всему объяснения, из них выстроит оправдания. Прежде всего собственной жизни. Оправдает прошлое в надежде, что "через горы времени" оно вернется - обновленное, усовершенствованное, но нерушимое в своем существе.

В сорок первом году он, лектор политуправления, вывел из "котла" на Украине большое скопление солдат, удостоился ордена. Утвердился в сознании своей всегдашней правоты и гибельности сомнений. Что, не говоря прямо, давал понять. В совершенстве владел искусством намеков, недосказанности.

Полковник читал нам, офицерам первого послевоенного набора, непременную тогда науку наук. Читал легко, свободно, запросто переходя от высоких материй к делам повседневным.

К пятьдесят шестому году прозвучал взрыву подобный доклад Хрущева XX съезду.

Нелегко сегодня уразуметь мощь этого взрыва. Но не зря два десятилетия норовили его приглушить.

Людям, прожившим годы под сенью портретов Сталина, высочайше объявили: это преступник.

Слово такое не произносилось. Обличения камуфлировались. Но уже через день-другой закипели споры в московских коммуналках. Страх перед соседом-стукачом вдруг испарился. Те дни положили начало "кухонному этапу" в жизни столичной интеллигенции.

Запомнился один из таких вечеров в тесной кухоньке с окнами на снежные сугробы. Стол уставлен бутылками, на тарелках колбаса и сыр. Страсти накаляются, голая лампочка тонет в табачном дыму.

Что должно последовать, коли самая главная инстанция признала нарушение законности, безвинность жертв, злоупотребление властью?

Ему нравилось, когда после лекции офицеры задавали вопросы, выходили за рамки темы. Отвечая, сохранял снисходительную усмешку. Однажды его спросили о затеянном после войны "ленинградском деле"; тогда в Москве толком о нем не знали, а пересудов хватало - отстранен командующий округом, волна арестов.

С неизменной улыбочкой полковник напомнил о зиновьевской оппозиции. В бывшей российской столице всегда находились силы, склонные противопоставить себя Москве. Региональный патриотизм небезопасен и психологически объясним. Вообще, психологией грешно пренебрегать. Если великий Маркс признавался: ему не чуждо ничто человеческое, то неужели современные деятели, далеко не всегда великие, свободны от слабостей и пороков?

Военные виктории, ежели к ним отнестись диалектически, имеют и негативную сторону. Содействуют росту самомнения, бонапартистским замашкам. Так было, между прочим, с Троцким. Нельзя поручиться, что не будет с кем-то из полководцев Великой Отечественной.

В этих словах прозвучал явный намек на попавшего в опалу маршала Жукова, которого отправили в не слишком почетную ссылку сперва в Одессу, как Пушкина, потом на Урал, как Шевченко и Плещеева.

Ловко у него получалось - упомянуть об исчадье ада Троцком, а в уме держать Жукова, ненавязчиво уча "товарищей офицеров" сознавать в одних случаях неизбежность, в других - вероятность перерождения победителей. Мысль, не лишенная, как говорится, рационального зерна. Победители впрямь нередко подвержены разложению.

Наш полковник сохранял раз и навсегда обретенные уверенные манеры, снисходительную интонацию и тогда, когда обстоятельства этому противились...

Немного осталось москвичей, еще помнящих о том, что в этой точке города произошло осенним днем сорок первого.

Наш отряд поднимался строем по улице Горького - от Охотного ряда к Пушкинской площади. С непременной песней. В двадцатых числах октября того памятного года задача некоторых отрядов в том и состояла, чтобы маршировать, боевыми песнями взбадривать москвичей. Трижды на дню мы топали через центр, меняя маршрут и неутомимо деря глотки. Женщины на тротуарах, слыша наше бравое пение, утирали слезы.

В тот день светило неяркое солнце, Москва была по-осеннему прекрасна, невзирая на бумажные полосы, приклеенные к окнам, на мешки с песком перед зеркальными витринами.

Мы миновали Центральный телеграф и поравнялись с Моссоветом, со статуей Свободы, высившейся там, где теперь водружен Юрий Долгорукий. (Статуя была невелика размерами, не чета американской, но и такая оказалась не ко двору и ее куда-то сплавили.).

Никто не слышал немецкого самолета. Лишь стремительно нарастающий свист бомбы. Взрыв, крики, стоны.

Осколочная бомба угодила в мостовую между Центральным телеграфом и "Диетой". Очередь у магазина превратилась в кровавое месиво. Все осколки достались ей и прохожим у телеграфа...

Трудно себе вообразить такое, глядя на сегодняшнюю Тверскую, на толпу у дверей все той же "Диеты" напротив Центрального телеграфа. Почему, однако, трудно? Разве не лилась только что кровь в Осетии и Приднестровье, в Чечне?

Так ли необычны подспудные причины этих кровопролитий? Своеобразны претензии и девизы сторон, методы провоцирования?

Аналогия - не доказательство, уподобление - не аргумент. Но историческая память, когда ею не пренебрегают, но исторические факты, когда от них не отмахиваются, учат лучше любых лекций. Однако есть еще проблема истолкования фактов.

Полковник был крупным специалистом в этой области.

"Партия обречена..." - "Напротив, получила шанс возродиться".

"Социалистическая идеология накрылась..." - "Нет, освободилась от ошибок и перекосов".

"Системе не избежать нравственного суда..." - "Отделается самокритикой, отыграется на стрелочниках".

"Литература избавится от цэковского надзора..." - "Ни за что, лишь изменятся формы".

Так спорили до бесконечности, до хрипоты, едва не до драки. Когда один из спорщиков зашелся в истерическом смехе: "Вот ради чего жили поколения", - другой накинулся на него с кулаками: "Ради этого пролились реки крови!..".

Назавтра с головной болью и пересохшей глоткой я отправился в "Новый мир". Редакция помещалась тогда в самом начале улицы Чехова. Наверх вели широкие ступени, упиравшиеся в зеркальную стену. Когда-то по лестнице поднимались нарядные красавицы, осматривали себя в зеркало...

В этот день все сбились на толковище в холле с кожаными диванами. Даже величайший флегматик Жора Владимов, целый день неподвижно подпиравший стену в своем отделе прозы, участвовал в яростной дискуссии.

Обалдев от всего этого, я вышел на улицу Горького и направился к Центральному телеграфу. На ступеньках, сглаживавших угол здания, встретил полковника - воплощение незамутненного спокойствия, осведомленности, возвышающей его над остальными. Он дружески предложил пройтись вместе до площади Маяковского - у него заседание кафедры. Нет, перестройка лекционного курса пока не намечается. Да и в дальнейшем...

По обыкновению он чего-то недоговаривал, полагая в собеседнике человека, не нуждающегося в подсказках. Сама эта медленная, приглушенная речь создавала ощущение незыблемости сущего.

Из-за чего, собственно, вспыхнули вчерашние разногласия, а сегодня ломали копья в редакции?

Ну 25 февраля, спокойно размышлял вслух полковник, прежде чем закрыть съезд, Никита Сергеевич выступил с докладом о культе личности, ну делегатам раздали "Завещание" и другие предсмертные письма Ленина. После смены партийного лидера корректировка курса неизбежна. Был культ, но была и личность. Новый руководитель должен подтвердить свое лидерство, умение иначе отзываться на исторические обстоятельства, нежели предшественник.

Полковник убеждал меня - ничего из ряда вон выходящего не произошло. Все идет естественно, не вызывая у него ни восторга, ни протеста.

Бок о бок со мной, приятельски подхватив меня под руку, шествовал снисходительно улыбающийся человек, веривший в разумную неизменность порядка вещей.

Я жил теперь в доме на углу Садово-Сухаревской и Четвертой Мещанской. Строить его начали ударники предвоенных пятилеток, завершать - пленные немцы и японцы. Как я попал сюда - сюжет отдельный, сопряженный не столько со мной, сколько с послесталинскими изменениями в московской жизни. Сюда же, в дом напротив кинотеатра "Форум", вселили кое-кого из первых реабилитированных.

Мое напоминание о вернувшихся с Колымы не произвело впечатления на собеседника. Жаль, разумеется, ни за что пострадавших. Но когда ведется репрессивная политика, - а иной она быть тогда не могла,- неизбежны перекосы, ошибки. Но крот истории роет в нужном направлении.

- Только и всего? - полюбопытствовал я.

- А что сверх того?

Он полагался на крота истории и не представлял себе иного мироустройства. Пускай это и губило людей, страну.

- Ничего не изменится? - обратился я к серебряной папахе.

Мы шли улицей Горького мимо того места, где в октябре сорок первого разорвалась осколочная бомба. Беседа наша, казалось, не имела прямого отношения к этому эпизоду, но какое-то все же имела... Человеческая кровь не уходит в песок.

- Ничего,- внятно произнес полковник.- Ничего.

Из дальнейших пояснений следовало, однако, что ответ его не надо понимать слишком буквально. Жизнь не стоит на месте. Но бесконечно заблуждаются те, кто по примеру западной прессы ждет сенсационного пересмотра политики, идейных основ. Они не последуют. Даже если Хрущев преодолеет возможное сопротивление в верхах.

Полковнику хотелось бы, чтоб люди, некогда слушавшие его лекции, стояли на земле, не витали в облаках, дабы не попасть впросак, не сделаться пешками в чьих-то коварных руках.

Миновав Пушкинкую площадь, мы неторопливо приближались к площади Маяковского..

Беда, по его нехитрой мысли, проистекает от не всегда умелых и зрелых шагов исполнителей. Постановления ХХ съезда будет осуществлять партийный аппарат, сформированный Сталиным. Другой среды нет. Кадры в инкубаторе не выведешь...

Он и сейчас мыслил диалектически, и сейчас соединял отвлеченные суждения с житейской мудростью.

- Как говорят у нас в деревне,- ободряюще улыбнулся на прощание полковник,- ходит баба задом, ходит передом, а дела идут своим чередом.

Начиналась метель. Поземка, перемешанная с желтым песком, скрипела под ногами.

Фото Александра Красника.

  00:04 30.08